– Швейк, – кричал Горжин, – не малюй черта на стене! В таком положении, как сейчас, я ещё ни разу не был. Если бы знать, как выйти из такого дурацкого положения…
– Это мне напоминает, Горжин, Франту Пеха, перевозчика из Радлиц, – не торопясь, с прохладцей припоминал Швейк. – Он был добрый человек и тоже хотел помогать народному просвещению. Некий доктор прочёл лекцию, в которой между прочим сказал: «Только упорным и тяжёлым трудом завоёвывается право на благосостояние». Лектор уверял, что на земле был бы рай, если бы все люди работали по-настоящему и если бы на свете все продумывалось основательно и до конца. И Франта Пех, для того чтобы усвоить это место лекции, заказал себе после неё два бокала вина и начал все продумывать основательно и до конца. «Я работаю мало, – говорит он, – но он, этот доктор, ничего не делает, а люди должны все работать». Так он подходит к Палацкому мосту, а там при входе стоят два лоботряса и протягивают руку за крейцером[8]. А он им и говорит: «И не стыдно вам: двое таких здоровых мужчин, а просите милостыню». А они ему: «Цыц!» и позвали полицейского. А в это время с другого берега в дело вмешиваются акцизные чиновники. Франта Пех на них тоже: «Лучше бы вам не бездельничать, а пойти и поработать. Все надо продумать». Они, конечно, тоже позвали полицейского. А Франта Пех говорит и ему: «А ну-ка, голубчик, покажи-ка, как ты работаешь? Что ты сегодня сделал для обогащения народа?» – «Ещё ничего! – перебил тот его. – Именем закона я вас арестую!» И отвёл его в комиссариат. Там Пех твердил одно и то же: «Я им советовал делать добрые дела. А разве это запрещено законами Австрии?»
Тем не менее его гоняли по всем судам, и в конце концов он получил три недели за оскорбление должностных лиц. Так вот видите, все великие дела начинаются с глупостей. Может быть, мы сейчас не были бы здесь, если бы государства вовремя обменялись нотами. Один от другого не хочет принять ноту, а мы – страдай!
Наконец через четырнадцать дней ростовская полиция выяснила, что в данном случае – недоразумение, что действительно вопрос идёт о меню, и послала об этом отношение коменданту города, запрашивая его, к каким результатам привёл допрос трех военнопленных по делу, переданному ему полицией. Это обстоятельство напомнило генералу о трех заключённых, которых он ещё не видал, поэтому он сейчас же приказал писарю привести их.
Через несколько минут вошёл писарь и заявил:
– Они здесь, ваше превосходительство!
– Приведи их сюда!
– Невозможно, ваше превосходительство, – робко сказал писарь, – грязь, насекомые. Напакостят здесь.
– Ничего, – кивнул генерал. И уже в открытые двери он сказал: – Гони их сюда!
Итак, три преступника в сопровождении такого же количества казаков с шашками наголо очутились лицом к лицу со своим судьёй. Писарь говорил правду. Четырнадцать дней они не брились, не мылись и выглядели ужасно. Рыжая борода Горжина закудрявилась, на лице Швейка торчали космы, на лице Марека блестели только глаза и зубы.
Генерал заглянул в бумагу, полученную им из полиции, откашлялся и сказал:
– По-русски говорите? Переводчика не надо?
– Нет, ваше высокоблагородие, – сказали они все сразу.
– Превосходительство! – поправил их писарь. Комендант оживился.
– Вас обвиняют в том, что вы в шпионских целях украли меню на здешнем вокзале, – начал он. – Правда ли это?
– Никак нет, – сказал Горжин, подталкивая локтем Марека, – мы случайно подняли карточку в коридоре. Мы только интересовались, что ест начальство в России. Ест ли оно гусей, кур, устриц, как у нас.
– А в Австрию вы не хотели послать эти сведения? У вас начальство хорошо кушает? – допытывался генерал.
– Да, да, у нас начальство хорошо кусает, – быстро сказал Швейк, не поняв вопроса генерала.
– И вино есть, и коньяк есть, и ликёры? – интересовался судья.
Горжин принялся перечислять вина, ликёры разных сортов. Генерал с удовольствием чмокал губами:
– Значит, все есть, все как у нас? И теперь, во время войны?
– И теперь есть, – засвидетельствовал Марек, заметив, что комендант обращается к нему.
После его ответа генерал нахмурился, сжал зубы и жалобно сказал:
– А у нас все запретили. Вино только за большие деньги можно купить, и то из-под полы. Ах, ужасная война. – И, обратившись к писарю, он сказал: – Они люди славные, ни в чем не провинились. Они интересовались только тем, что ест начальство. Пошли их выкупаться в баню. А потом передай их в городскую управу. Работу они себе найдут. Люди учёные и сами себя прокормят. Ну, до свиданья, ребята! Гоните их, молодцов, скорее в баню!
Писарь выдал отобранные у них вещи, казак о. вёл их в баню. Там их выбрили, подстригли, дали чистое бельё, и Швейк, принимая рубашку л сестры милосердия, не мог удержаться, чтобы её не ущипнуть:
– Ах, сестричка, какая красивая! Вы похожи на одну Маржку Покорную, что ходила с одним капралом в Риегровы сады.
В городской управе их принял от казака старый близорукий писарь, которому даже и очки видеть не помогали. Когда казак их втолкнул в дверь и всунул писарю в руки книжку, чтобы тот расписался в приёме трех штук переданных ему в исправном виде пленных, писарь заворчал:
– Вот опять хулиганов привёл! Черт бы вас с ними взял, с паршивой сволочью! Все время мне бродяг приводит!
– Вовсе не хулиганы, – сердито сказал Горжин, – мы австрийские пленные. Мы чехи, славяне, и нас ругать нельзя. Мы пришли в Россию добровольно.
Писарь просиял:
– Много таких ещё в Австрии? Вот, голубчик, куда ни пойдёшь, везде божий мир.
– Он говорит, что уже божий мир, – толкнул Швейк Марека, – так нам уже нечего с ним разговаривать. Я еду домой! – И, не ожидая согласия, он направился к двери.
– Ты куда? – бросился за ним казак и, схватив его за ранец, потащил назад.
– Мне в Австрию, на родину, – объяснил Швейк. – Что же, разве ты не слышал, что уже мир настал? И даже ещё божий мир!
– Но, милый Швейк, – засмеялся Горжин, – божий мир по-русски, это не то, что по-чешски: это значит – вообще свет.
– Ну, это дело другое, – покорно согласился Швейк, – тогда я останусь здесь.
Писарь ударил печатью по книге казака, и тот ушёл. Потом он посмотрел в оставленную ему бумагу и схватился за голову:
– Да ведь тут ничего не указано, что с вами делать! Тут нет документа о том, что вас отпускают военные власти! Вы хотите идти на работу в городе?
– Конечно, хотели бы, ваше высокоблагородие, – сказал Горжин.
Писарь немного подумал:
– Идите к коменданту и скажите там писарю, чтобы он дал вам бумажку для поступления на работу.
У коменданта их принял тот же писарь, который водил их к генералу. Когда он услыхал требование городской управы, то всплеснул руками:
– Вот дурак старый! Скажите ему, чтобы он дал бумагу о том, что у него есть для вас работа, а я потом сразу вас сниму с воинского учёта!
Через десять минут слова писаря Горжин передавал деду Андрею в городской управе. Тот сперва сплюнул, а потом сказал:
– Видно человека неграмотного! Как я могу вами распоряжаться, раз вы находитесь в ведении воинских властей? Бегите к нему скорей назад: пускай он выдаст вам отпускной документ.
Через четверть часа воинский писарь стучал кулаком по столу перед тремя военнопленными.
– Я вам, мать… сказал на русском языке, чтобы он, старый осел, мать его… бумажку дал! Вы ему скажите, ослу, что пленные…
Они побежали передать все это Андрею. Тот печально прошёлся по своей канцелярии:
– Вот он, заяц, старым ослом меня назвал. А сам законов не знает и не понимает их. Идите к нему опять и скажите, чтобы он не искушал Бога и не ругал меня, старого царского слугу. А то, ей-Богу, пойду самому генералу жаловаться! Ну, поскорей, голубчики, идите к этому сукину сыну. Пускай он сейчас же приготовит вам бумажку.
Так они одиннадцать раз измерили улицу, и, когда в двенадцатый шли наверх в канцелярию коменданта, Швейк сказал:
– Наверно, каждый раз мы будем делать дюжину таких прогулок!
Писарь вскочил от бешенства, когда их увидал. Затем упал на стул и только прохрипел: «Сукины дети!» Было очевидно, что он превозмогает себя. Потом он неожиданно вскочил, вытащил из-за голенища хлыст и погнался за ними. Они слетели с лестницы, и Швейк вздохнул:
– Представление кончено. Жаль, что мы не догнали до дюжины!
– Идём спать на вокзал, – решил Горжин. Утром они познакомились там с одним моряком, искавшим кочегара и рабочих для подноски угля. Они пошли с ним на пароход, в то время как дед Андрей писал донесение, что трое военнопленных австрийцев, переданных вчера городской управе для неизвестных целей, убежали ночью, о чем он и ставит в известность коменданта города. Он просит его, чтобы тот обратился в полицию для немедленного розыска и задержания. Подписав эту бумагу, старик плюнул:
– И все это из-за идиота писаря.
