— Тебя не связывают с Валентином Семеновичем никакие нити… — Данилов помолчал и поправился: — Не нити даже, а цепи. Чертовы цепи из прошлого.
— «Цепи из прошлого» — подходящее выражение для сериала, — заметил Полянский. — Но в жизни это звучит чересчур мелодраматично. Так же, как и «призраки» или «тени прошлого». Выражайся яснее.
— Для этого надо вначале разобраться в своих чувствах и мыслях. — Данилов в три глотка прикончил бутылку и потянулся за новой, благо гостеприимный Игорь выстроил на столе целую батарею.
— Зная тебя, я могу утверждать, что если ты начал говорить об этом, то в чувствах-то ты разобрался, — Полянский взял с блюда, стоявшего посередине стола, новую рыбину и приступил к ее разделке. — Ты просто не хочешь озвучить выводы или хочешь, но не решаешься…
— Почему?
— Да потому что у таких крутых перцев, как ты, настоящих мужчин, в ходу принцип: «мужик сказал — мужик сделал»! Ты боишься связать себя собственными словами! И в то же время ты не прочь это сделать…
— Как сложно! — Данилов впился зубами в рыбий скелет.
— Ничего сложного! — Полянский сделал вид, что не услышал иронии в словах друга. — Простая логическая задача. Вот скажи мне, почему, получив два выговора и, образно говоря — находясь на грани увольнения, ты не попробовал перейти работать на другую подстанцию?
— Это не так-то просто…
— Но и не очень сложно. Примерно на равной удаленности от твоего дома находится две подстанции — в Люблино и на Шоссе Энтузиастов. Ну может, они чуть дальше, чем твоя нынешняя, но все равно — это не другой конец Москвы. И, как я думаю, тебя — москвича с десятилетним практически беспорочным стажем работы…
— Хороша беспорочность! — хмыкнул Данилов.
— Я говорю — практически. Твои последние выговоры не стоят и выеденного яйца, особенно второй! Кстати, а почему ты не написал заявления о краже в милицию?
— Да это безнадежное дело, тем более что я не мог даже примерно сказать, где именно пропал этот чертов кардиограф! Ну — приехали бы, ну — опросили бы водителя и фельдшера, а дальше чего? А что касается «москвичей с десятилетним практически беспорочным стажем работы», о которых ты говоришь с таким пафосом, то наш верховный кадровик Сыроежкин придерживается совершенно другого мнения.
— Да ну?
— Истинная правда. Он как-то раз заявил на совещании заведующих: «Гоните в шею этих склочных москвичей и набирайте покладистый народ из провинции! Вам же легче работать будет!» И потом, в данной ситуации мой переход был бы похож на бегство…
— От самого себя? — уточнил Полянский, пытаясь прочитать ответ в глазах друга.
— И от самого себя тоже! — заорал Данилов. — Оказывается, я десять лет бегал от самого себя! И только сейчас это понял! Я считал себя хозяином собственной жизни, а вместо этого, оказывается, я был Бобиком, которого отпустили погулять на слишком длинном поводке! На таком длинном, что глупый песик со временем перестал его замечать! Извини… Пойду вымою руки.
Данилов поднялся и ушел в ванную.
«Крепко тебя зацепило», — подумал, глядя ему вслед, Полянский. В ожидании друга он приналег на рыбу, до которой был большой любитель.
Данилов вернулся не скоро. При его появлении Полянский не стал подавать никаких реплик, предоставляя другу и гостю возможность самостоятельного выбора темы для разговора.
Друг захотел вернуться к прежней теме.
— Ты помнишь, Игорь, как тяжело я переживал измену Елены, — начал он.
— Помню, — подтвердил Полянский.
— Со временем боль улеглась, обида улетучилась, и я начал жить полноценной, как мне казалось, жизнью. Я запретил себе вспоминать прошлое и тем не менее чуть ли не ежедневно возвращался к нему в снах.
— Куда только нас не заносит в снах, — поморщился Полянский. — В позапрошлую ночь мне приснилось, что я работаю в Голливуде режиссером.
— Ты снимал порнофильмы? — деловито уточнил Данилов, сворачивая набок крышку на очередной бутылке.
— Почему сразу порнофильмы! — обиделся Полянский. — Я снимал обычное кино и переживал, что не смог заманить на главную роль Пенелопу Круз… И что с того?
— Дело в том, друг мой Гоша, — преувеличенно миролюбиво начал Данилов, — что мне снилось мое собственное прошлое, а не какие-то сказки. Дело в том, что каждую из своих женщин я сравнивал с той, которую потерял. Дело в том, что, когда судьба свела меня с ней на одной подстанции, я испытал нечто вроде радости от того, что она — рядом, пусть и не в том самом смысле.
— Она свободна, ты свободен. В чем же дело? — удивился Полянский. — Купи орхидею, это стильно и не шаблонно, Елена непременно оценит, приди на подстанцию в свой нерабочий день и сделай ей предложение. Нет, лучше так — подари ей цветы, поговори минут пять на разные темы, а затем пригласи ее в театр или на выставку. В Политехническом идет вполне подходящая выставка американского постера тридцатых — пятидесятых годов.
— Чем она подходящая?
— Интересно, забавно и есть возможность от экспоната протянуть параллель в жизнь.
— Хорошо, а что дальше?
— Тебе сколько лет?! — Полянский так стукнул ладонью по столу, что бутылки жалобно зазвенели. — Зачем ты задаешь глупые вопросы?!
— Наверное, чтобы услышать на них умные ответы, — улыбнулся Данилов. — Разрази меня гром, если я понимаю, как от плаката можно протянуть параллель в жизнь? Поясни, пожалуйста.
— Ну, например, встал ты перед постером «Касабланки», вздохнул и посмотрел на Елену. А она тоже вздохнула и посмотрела на тебя. Потом ты берешь ее под руку, слегка притягиваешь к себе и проникновенно говоришь, глядя в ее глаза: «Как хорошо, что у нас с тобой есть время все исправить!»
— А она маняще улыбается мне и кружится в танце по музейным залам, распевая при этом длинную страстную песню на хинди! Гоша, тебе снятся неправильные сны. Ты не в Голливуде картины снимать должен, а в Болливуде сценарии писать! Нарасхват пойдут!
— Да ну тебя! — на этот раз Полянский, кажется, обиделся всерьез. — Пойду сварю кофе!
Он взял опустевшее блюдо, поставил на него две тарелки — свою и Данилова, полные рыбьих голов и костей, смахнул туда же сор со стола и удалился, даже не взглянув на Данилова. Стоило ему выйти, как Данилов поднялся, развернул свое кресло, поставил перед ним низкий резной столик красного дерева, единственный антикварный предмет в доме Полянского. Владелец утверждал, что столик некогда принадлежал Наполеону Бонапарту, но Данилов не спешил этому верить. Включил телевизор, уселся в кресло, водрузил ноги в носках на столик и защелкал кнопками на пульте в поисках канала путешествий.
— Вова! — от возмущения, вернувшийся с кофе и сухофруктами, Полянский чуть не выронил из рук поднос. — А ну убери ноги с мебели, на которой писал свои приказы Наполеон!
— Французский император был коротышкой, но не настолько, — Данилов остался сидеть в прежней позе, только слегка приглушил звук у телевизора. — Писать за таким столиком мог только гном или хоббит. Уж не возьмешься ли ты утверждать, что этот колченогий уродец принадлежал самому Фродо Бэггинсу?
— Убери ноги! — Полянский поставил на стол две дымящиеся чашки и вазочку из трех секций с курагой, изюмом и черносливом.
— И заруби себе на носу, — невозмутимо продолжил Данилов, — что императоры не пишут сами своих приказов, для этого существуют писцы. Императоры только подписывают приказы и прикладывают к ним личную печать. Кстати, как выглядела личная печать Бонапарта?
— Не знаю, — Полянский собрал на поднос пустые бутылки.
— Жаль, — Данилов выглядел искренне огорченным. — А то можно было бы вырезать ее в углу этой подставки для ног в подтверждение твоих слов.
— Идиот! — кратко высказался Полянский и унес поднос с пустыми бутылками на кухню.
Когда он вернулся, то застал Данилова пьющим кофе в прежней позе. Только на экране телевизора вместо передачи о путешествии в Конго под ритмичную попсовую музыку кривлялись три полуголые девицы.
— Перед визитом к тебе я вымыл ноги и надел чистые носки, — сообщил Данилов. — И надо сказать, что я не зря так готовился — кофе ты варишь превосходный.
— Твое счастье, что у меня дома нет цианистого калия… — пробурчал Полянский, усаживаясь в свое кресло и беря чашку с блюдца.
— Так вот…
Данилову надоело издеваться над приятелем. Он поставил чашку на стол, встал, вернул кресло в прежнее положение и, усевшись в него, продолжил пить кофе.
— …не подумал ли ты, что я рискую получить еще один щелчок по носу? Не швырнут ли мне в лицо мой букетик и не пошлют ли меня с моим приглашением куда подальше?
— Все, конечно, может случиться, — пожал плечами Полянский, — но, может быть, и не швырнут, и не пошлют.
— На «авось» в подобных вопросах полагаться нельзя, — заметил Данилов. — Не тот случай.
— Скажи мне, только честно — если бы ты был на все сто уверен в успехе, ты бы сделал шаг навстречу?
