– Брысь! – Чонкин замахнулся на Борьку прикладом, но тот, поняв этот жест как шутку, набросился на Ивана, и унять его было непросто. А серые, хоть и залегли рядом со своим командиром, могли в каждую минуту подняться и ринуться в наступление.
Первым опомнился лейтенант.
– Эй, ты! – Отклеившись от земли, лейтенант поднял над головой какую-то бумагу. – Ты арестован. Вот ордер на твой арест, подписанный прокурором.
– Неужели сам прокурор подписал? – удивился Чонкин.
– А что же я буду обманывать, – обиделся лейтенант не столько за себя, сколько за свое Учреждение. – Мы без санкции прокурора не берем.
– И фамилию мою прокурор знает?
– А как же. Ты ведь – Чонкин?
– Чонкин. А то кто ж. – Он даже засмеялся, смущенный тем, что такие большие люди отрывались от своих больших дел, запоминали его фамилию и записывали на официальной бумаге.
– Ну, так ты будешь сдаваться? – допытывался лейтенант.
Чонкин подумал. Ордер – документ, ничего не скажешь, серьезный. Но в уставе не сказано, чтоб часового с поста снимали по ордеру.
– Не могу, товарищ лейтенант, никак не могу, – придавая своему голосу интонацию полного сочувствия, сказал Чонкин. – Я, конечно, понимаю, у вас задание. Но кабы ж ты был разводящий либо начальник караула, или хотя б дежурный по части…
– Считай, что я – дежурный по части, – согласился лейтенант.
– Не, – сказал Чонкин. – В нашей части таких нет. Я всех командиров знаю на личность, потому – служил при столовой. Понял? И форма у тебя не такая.
– Ну ладно, – рассердился лейтенант. – Не хочешь сдаваться по-хорошему, заставим по-плохому.
Он решительно встал на ноги и двинулся к Чонкину. В одной руке он держал револьвер, а другую с ордером поднял над головой. За лейтенантом поднялись и осторожно передвигались его подчиненные. Счетовод Волков остался на месте.
– Эй! Эй! – закричал Чонкин. – Лучше стойте! А то ведь я буду стрелять! Я ведь на посту!
Он во что бы то ни стало хотел избежать кровопролития, но ему больше не отвечали. Чонкин понял, что переговоры завершились неудачно, и снова перекинул винтовку через фюзеляж. Борька мешал ему, хватал зубами за полу шинели, тогда Чонкин левой рукой стал чесать ему бок, приговаривая: «Боря-Борь-Борь-Борь». Держать винтовку одной рукой было неудобно, но зато Борька теперь не мешал, он тут же размяк, улегся в грязь и задрал ноги. Как все свиньи, он любил ласку.
– Чонкин! – предупредил лейтенант. Приближаясь, он размахивал ордером и револьвером. – Не вздумай стрелять, будет хуже.
Прозвучал выстрел, пуля прожгла бумагу насквозь, да еще в том самом месте, где стояла печать с подписью прокурора. Лейтенант и его подчиненные, теперь уже без команды, повалились на землю.
– Ты что наделал, паскуда! – чуть не плача, закричал лейтенант. – Ты испортил документ, подписанный прокурором! Ты прострелил печать с гербом Советского Союза! Ты за это ответишь!
Очередной выстрел снова заставил его ткнуться в грязь носом. Стараясь не поднимать голову, лейтенант повернул лицо к Свинцову.
– Свинцов, заползай с той стороны! Надо его отвлечь.
– Есть! – ответил Свинцов и приподнял зад, в который тут же, как шмель, впилась пуля, посланная Чонкиным.
Свинцов вдавил себя в мокрую землю и заревел нечеловеческим голосом.
– Что с тобой, Свинцов? – обеспокоился лейтенант. – Ты ранен?
– Ва-ва-ва-ва! – выл Свинцов не от боли, а от страха, что рана смертельная.
Чонкин из-за укрытия бдительно следил за своими противниками. Они лежали в грязи и все, кроме рыжего, не подавали признаков жизни. Позади всех лежал влипший в эту историю ни за что ни про что счетовод Волков.
За своей спиной Чонкин услышал чьи-то медленные шаги.
– Кто там? – вздрогнул он.
– Это я, Ваня, – услышал он голос Нюры.
– А, Нюрка, – обрадовался он. – Подойди. Только не высувайся, убьют. Почеши кабана.
Нюра присела над кабаном, стала чесать его за ухом.
– Видала? – довольно сказал Чонкин.
– А дальше-то что будет? – уныло спросила Нюра.
– А чего дальше? – Чонкин не спускал глаз с лежавших в грязи. – Пущай лежат, пока меня не сменят.
– А если тебе на двор надо будет?
– Если на двор… – Чонкин задумался. Но тут же нашел выход из положения. – Тогда ты посторожишь.
– А когда стемнеет? – спросила Нюра.
– И когда стемнеет, будем стеречь.
– Глупой, – вздохнула Нюра. – Они же серые. Их и сейчас в грязи не видать. А когда стемнеет, и вовсе.
– Ну вот еще каркаешь тут под руку, – рассердился он на Нюру по свойственной человеку привычке направлять свой гнев на тех, кто говорит неприятную правду, как будто, если не говорить, сама правда от этого станет лучше. Но все же Чонкин задумался, стал перебирать в уме возможные варианты. И придумал.
– Нюрка, – сказал он, повеселев. – Вали в избу, возьми свою сумку и веревку подлиньше. Поняла?
– Нет, – сказала Нюра.
– Опосля поймешь. Вали.
Вскоре желающие могли видеть такую картину. Из своей избы вышла Нюра с длинной веревкой и с почтальонской брезентовой сумкой. Она зашла сзади лежавших на пороге людей и дала Чонкину знак рукой.
– Эй, вы! – закричал Чонкин из-за своего укрытия. – Сейчас к вам подойдет Нюрка, сдадите ей левольверы. Кто будет противиться, убью на месте. Понятно?
Ему никто не ответил. Нюра привыкла чистить рыбу с головы. Сначала она подошла к лейтенанту.
– Отойди, сука, застрелю, – прошипел лейтенант, не поднимая головы. Нюра остановилась.
– Ваня! – закричала она.
– Чего?
– Он обзывается.
– А ну отойди в сторонку! – Чонкин навел ствол на лейтенанта и прищурил левый глаз.
– Эй, не стреляй! Я пошутил! Вот мой пистолет.
Высоко, чтобы Чонкин видел, лейтенант перебросил револьвер через себя, и он плюхнулся к ногам Нюры. Нюра очистила его от грязи и бросила в сумку.
– А ты, дядя, чего ждешь? – перешла Нюра к Свинцову, который лежал в такой позе, как будто хотел обнять всю землю.
– А я, милая, не жду, – со стоном сказал Свинцов. – Вон он лежит. Действительно, его револьвер системы «наган» лежал в стороне от хозяина на подсыхающей кочке. Нюра тоже кинула его в сумку.
– Ой! – простонал Свинцов. – Ой, не могу!
– Раненый, что ли? – обеспокоилась Нюра.
– Раненый, милая. Мне перевязочку бы. Кровью ведь изойду. Детишек у меня трое. На кого оставлю?
– Сейчас, сейчас, потерпи еще, – заторопилась Нюра. Хоть Свинцов был на вид чистый зверь, но у нормального человека даже зверь вызывает жалость, если страдает.
Дальше все пошло как по маслу. Остальные члены приезжей команды, видя добрый пример старших по званию, беспрекословно подчинились и сдали оружие. Они даже не стали сопротивляться, когда Нюра связывала их общей веревкой, наподобие того, как связываются альпинисты перед трудным подъемом.
Дело шло к концу рабочего дня. От наряда, посланного на поимку дезертира, не было ни слуху ни духу, и капитан Миляга начал нервничать. Секретарша Капа битых два часа просидела на телефоне, извела телефонисток на станции, но в Красном никто не снимал трубку.
– Ну что? – то и дело высовывался из кабинета начальник.
Капа виновато пожимала своими хрупкими плечиками, словно из-за нее получилась такая история, и снова терпеливо крутила ручку телефонного аппарата.
За десять минут до конца работы Капа стала приводить в порядок прическу, не зная, стоит ли это делать. Если начальник позовет к себе, то все равно растреплет. Но сегодня, наверное, не позовет, куда-то запропастились эти гаврики во главе с лейтенантом Филипповым, и начальнику явно не до нее. Ровно в восемнадцать часов над дверью раздался резкий звонок. Капа подхватилась и, вихляя задом чуть больше, чем в обычное время, вошла к капитану, цветя ему навстречу неофициальной улыбкой. Капитан, улыбаясь в ответ, предложил ей прогуляться в деревню Красное, потому что из сотрудников никого, кроме нее, не осталось, а он в данный момент покинуть Учреждение не может.
– Если хочешь, тут лошадь какая-то приблудилась – возьми, – сказал капитан.
– Я ездить верхом не умею, – робко сказала Капа.
– Ну тогда так пробегись. Ты молодая, тебе семь километров не крюк.
– Да что вы, Афанасий Петрович! – обиделась Капа. – Куда я побегу по такой грязище?
– Ничего, наденешь резиновые сапоги, – сказал капитан. – Тебе и идти-то только в одну сторону, а обратно вместе со всеми на машине приедешь. Да я думаю, ты их вообще встретишь на полдороге.
Капа пробовала еще возражать, но капитан ледяно улыбнулся и, назвав ее по фамилии (это был признак крайнего раздражения), как дважды два объяснил Капе, что хотя она и является вольнонаемной, но служба в военном учреждении в военное время обязывает ее выполнять приказания беспрекословно, точно и в срок, о чем она давала подписку, нанимаясь на эту работу.
Трясущимися губами Капа сказала: «Есть!» – и с плачем вылетела из кабинета. Она побежала домой за резиновыми сапогами и по дороге клялась самыми страшными клятвами, что никакие уговоры и никакие угрозы (вплоть до увольнения) не заставят ее больше лечь с этим бессердечным человеком на этот кошмарный, ободранный и продавленный, заляпанный чернилами служебный диван.
