Утром Акира облачился в модную спортивную рубашку, а за дверью его поджидают стильные спортивные бутсы. Сегодня у него день гольфа. Направляясь домой из университета, Акира изменит привычный маршрут и на одной из городских автомобильных стоянок посвятит час занятию спортом. Он уже сейчас чувствует зуд в ладонях, мечтая о том, как возьмется за клюшку. Стоя на верхнем ярусе затянутой сеткой и залитой солнцем автостоянки, которая, как гигантская птичья клетка, втиснута в середину треугольника, образованного железнодорожными линиями, он подбросит сотню желтых мячиков и увидит, как они взмоют в небо над миллионами крыш и телеантенн, ударятся в сетку, а затем посыплются на землю, как подстреленные птицы.
В этой спортивной игре Акира видит аллегорию своих переводческих радостей и огорчений. Язык — это сеть, которая держит в плену идеи и понятия какой-либо культуры. Однако если ударить по мячу, идеально рассчитав силу, он пролетит сквозь сеть и отправится в полет по околоземной орбите.
Тем временем в Лондоне облаченный в пижаму и халат Рональд Фробишер заснул перед телевизором у себя в кабинете, вознамерившись посмотреть повтор детективного сериала, для которого он написал сценарий. Уморенный собственным диалогом, он, сидя в кресле, погрузился в сон, и последний выпуск новостей, прогноз погоды, а под занавес — проповедь священника о греховности жизни, — все это пролетело мимо его ушей. Теперь же телевизор издает резкий прерывистый писк, а экран мерцает голубоватым светом, отчего рябое и заросшее щетиной лицо писателя приобрело сатанинский вид. У его ног валяется голубая аэрограмма с аккуратно напечатанными вопросами: «Страница 152, „дерьмо на палочке“. Что это такое? Страница 182, „лапшу на уши вешать“. Что это значит? Страница 191, „отставной козы барабанщик“. Кто это такой?»
Артур Кингфишер тоже сидит перед телевизором, правда, не спит: в Чикаго (где он остался по завершении конференции «Кризис знака», чтобы подготовиться к актовой речи в университете Иллинойса за вознаграждение в тысячу долларов) ранний вечер. Он смотрит, то и дело отвлекаясь, порнографический фильм, который был заказан по телефону и передан в его номер по гостиничному видеоканалу. Отвлекается же он на книгу по герменевтике, на которую согласился написать рецензию для научного журнала (все сроки давно уже прошли), отрывая взгляд от страницы лишь в том случае, когда сухость повествования становится чрезмерной даже для его иссушенного наукой мозга или когда шаблонный диалог на экране сменяется вздохами и стонами, давая понять, что притянутый за уши сюжет прервался ради фактической цели фильма. Сонг Ми Ли, склонившись перед Артуром Кингфишером в изящном шелковом кимоно, специальной бамбуковой палочкой, имеющей широкое применение в корейских публичных банях, выковыривает из его уха серу.
Внезапно Артур Кингфишер возбуждается — трудно сказать, что тому причиной: совокупление на экране телевизора, нежное щекотание в ухе, или же проблеск свежей мысли, на которую натолкнул его автор книги по герменевтике. Он чувствует признаки возрождающейся жизни у себя в промежности, бросает книгу и тащит Сонг Ми Ли в кровать, на ходу сбрасывая халат и побуждая ее последовать его примеру.
Она подчиняется, однако кимоно такое тонкое и дорогое, а пояс на узкой талии затянут таким хитроумным узлом, что, пока она разоблачается, проходит не менее полминуты, и возбуждение покидает Артура Кингфишера, — или же оно, как всегда, иллюзия, обман чувств, принятие желаемого за действительное? Он с мрачным видом возвращается к телевизору и берет в руки книгу. Однако свежая мысль, сулившая прорыв в теории, оставила его, а извивающиеся на экране тела теперь воспринимаются им как насмешка над его бессилием. Он с резким хлопком закрывает книгу, нервно выключает телевизор и в отчаянии закрывает глаза. Сонг Ми Ли молча возобновляет процедуру извлечения серы из его уха.
В Геликоне, штат Ньо-Хэмпшир, уже вечер. После ужина Дезире Цапп, склонившись над платным телефоном в холле писательского дома творчества, тревожным шепотом переговаривается со своим агентом в Нью-Йорке, опасаясь, что ее подслушают собратья по профессии. Потому что своему агенту она жалуется на «творческий застой», а эта фраза, как слово «рак» в больничной палате, ни в коем случае не должна произноситься вслух, хотя все об этом только и думают.
— Мне здесь не работается, Элис, — едва слышно говорит она в телефонную трубку.
— Что? Я тебя не слышу: наверное, что-то на линии, — отзывается Элис Кауфман из своей квартиры на Сорок восьмой авеню.
— С тех пор как я приехала сюда полтора месяца назад, я топчусь на одном месте, — говорит Дезире, рискнув слегка повысить голос. — Первое, что я делаю каждое утро, — рву в клочки все, что написала днем раньше. Скоро я свихнусь.
Свистящий звук, с каким из кузнечных мехов выходит воздух, долетает по телефонной трубке из Нью-Йорка в Геликон. Элис Кауфман, чей вес перевалил за сто килограмм, ведет свои дела из собственной квартиры, так как слишком тяжела, чтобы ездить даже на такси в другой район Манхэттена. Насколько Дезире знает своего агента (которая тоже прекрасно знает Дезире), Элис лежит развалившись на диване со стопкой рукописей по одну сторону массивных бедер и с коробкой швейцарских шоколадных конфет с ликером — по другую.
— Ну тогда брось, детка, — говорит Элис. — Завтра же уезжай оттуда. Сбеги куда-нибудь.
Дезире нервно оглядывается, боясь, что этот еретический совет может быть услышан.
— Но куда бежать?
— Смени обстановку, побалуй себя, — говорит Элис. — Съезди куда-нибудь. Поезжай в Европу.
— Хм-м-м, — задумчиво говорит Дезире. — А ведь действительно: сегодня утром я получила из Германии приглашение на конференцию.
— Ну и прими его, — говорит Элис. — Твои расходы будут учтены при начислении подоходного налога.
— Они предлагают оплатить мой приезд.
— У тебя будут дополнительные расходы, — говорит Элис. — Без них не обойтись. Кстати, я говорила тебе, что «Критические дни» собираются переводить на португальский? Это уже семнадцатый язык, не считая корейского, на котором книга была издана пиратским способом.
В далекой Германии Зигфрид фон Турпиц, который прислал Дезире приглашение на конференцию, спит глубоким сном в спальне собственного дома на окраине Шварцвальда. Утомленный длительным переездом, он лежит на спине по команде «смирно», выпростав из-под одеяла черную руку. Его жена Берта, спящая на соседней кровати, никогда не видела мужа без перчатки. Когда он сидит в ванне, его правая рука свисает через край, чтобы не намокнуть; когда он стоит под душем, она, как жезл постового полицейского, торчит из-за занавески. Когда муж ложится с ней в постель, она в темноте порой не может разобрать, чем — пенисом или черным кожаным пальцем — шарит он по углублениям и отверстиям ее тела. В первую брачную ночь она упрашивала его снять перчатку, но он отказался.
— Даже при выключенном свете, Зигфрид? — с мольбой в голосе говорила она.
— Моя первая жена как-то убедила меня сделать это, — загадочно сообщил Зигфрид фон Турпиц, — и я уснул, забыв надеть перчатку.
Все знают, что первая жена фон Турпица умерла от сердечного приступа и была обнаружена собственным мужем поутру без признаков дыхания. С тех пор Берта ни разу не просила Зигфрида снять с руки перчатку.
Многие теперь в Европе видят десятый сон, а Мишелю Тардьё не спится — его беспокоит тонкий аромат, которым благоухает тело спящего рядом Альбера. Это не знакомый ему запах его любимой туалетной воды «Грустные тропики», которой Альбер имеет привычку пользоваться без спроса, но что-то тошнотворное, назойливое, синтетическое, что-то (он подергивает носом, пытаясь перевести обонятельные образы в словесные), чем может пользоваться (его темные кожистые веки при этой мысли широко распахиваются от ужаса) женщина. Акбиль Борак, наоборот, не бодрствует: сидя в кровати, он вздремнул на пятидесятой от конца странице «Духа нашего времени», уронив, как подрубленную, голову и сплющив нос о развернутую на коленях книгу. Его жена Ойя, отвернувшись от света настольной лампы, уже давно спит сладким сном. И Филипп Лоу с Хилари тоже спят — спина к спине в своей супружеской кровати, которой столько же лет, сколько и их браку, и которая провисла в середине, как гамак, так что во сне они наваливаются друг на друга, но стоит лишь Филиппу коснуться своими костлявыми чреслами пышных бедер Хилари, их тела отталкиваются, как магниты с одинаковым зарядом, и раскатываются по краям кровати.
Перс МакГарригл останавливается посередине дороги, чтобы перебросить на другое плечо тяжелую сумку. Автостоп срабатывал успешно вплоть до Муллингара; там же он подсел к водителю, который возвращался со свадьбы и был пьян в стельку: он трижды проехал мимо одного и того же указателя, затем признался, что потерял дорогу, и тут же заснул за рулем беспробудным сном. Перс теперь пожалел, что не пристроился вздремнуть на заднем сиденье, поскольку шансы встретить попутку в этот поздний час практически равны нулю.
