За ним гонялись долго, бестолково, неумело, пока не удалось загнать его в домашнюю часовню, в которую вела только одна дверь.
Было уже совсем ясно, что Хорстля надо лечить, — если его состояние излечимо. А впредь до излечения содержать где-нибудь подальше от слишком любопытных глаз. При любых обстоятельствах следовало первым делом посоветоваться с врачом, очевидно, врачом-психопатологом. А где его найти, такого, который обладал бы достаточным опытом, чтобы разобраться в столь небывалом случае и в то же время умел бы держать язык за зубами?
Они вспомнили милого профессора Вайде, светило отечественной психопатологии, частого и желанного довоенного гостя в доме фон Вивверов. Оккупанты посадили его в тюрьму. Его оговорили. У него хватает врагов, как у всякого истинно немецкого ученого. И вот они понаехали после мая сорок пятого года, все эти красные, розовые, коммунисты, либералы, атеисты, — все эти недорезанные враги рейха, и стали клеветать на тех, кто честно выполнял свой долг немца и ученого. Они придумали про профессора Вайде, что он якобы пользовался для своих опытов недочеловечками из концентрационных лагерей. Какая чепуха! Как будто фрау Урсула и фон Тэрах не знали близко этого превосходного врача и милейшего человека! А если он даже и взял какое-то количество живых скелетиков из Освенцима или Майданека, так ведь он тем самым, по крайней мере, на несколько месяцев, а то и на полгода продлевал им жизнь, потому что в лагере их бы сразу отправили в крематорий…
Да, но что же все-таки делать с Хорстлем?
Неизвестно, нашли бы они достойный выход из создавшегося положения, если бы не фрау Бах, воспитательница и экономка детского дома «Генрих Гейне», который километрах в двадцати от поместья фон Вивверов содержала группа мюнхенцев, преследовавшихся при нацизме.
Фрау Бах приехала в Виввердорф с почти безнадежным заданием. Надо было попытаться уговорить управляющего имением продать да еще в рассрочку детскому дому несколько дойных коров.
Управляющий куда-то отлучился. Фрау Бах присела на скамейке неподалеку от входа в господский дом и стала ждать его возвращения.
Если бы как раз в этот момент господин фон Тэрах не выглянул из окна и не осведомился у лакея, кто эта немолодая и весьма скромно одетая дама, воспитанникам детского дома «Генрих Гейне», возможно, пришлось бы еще долгое время обходиться без молока, а история, которую мы стараемся поведать со всей тщательностью и беспристрастием, развернулась бы совсем по-другому.
Его словно озарило, лишь только он узнал, что эта дама — воспитательница в детском доме для детей лиц, преследовавшихся при нацизме: кому придет в голову, что в таком приюте воспитывается единственный сын барона Виввера, того самого, который был столь обласкан властями Третьего рейха!
Он подсел к этой женщине, нисколько не брезгуя тем, что она могла оказаться коммунисткой, и узнал, что ее зовут фрау Бах и что она прибыла поговорить с господином управляющим насчет коров.
Господин фон Тэрах позволил себе высказать предположение, что можно насчет коров поговорить прямо с баронессой, минуя управляющего. Вскоре он проводил ее в гостиную, a сам пошел к фрау Урсуле и изложил ей свой план. Фрау Урсула легко дала себя уговорить: ей становилось не по себе при одной только мысли, что этот пятилетний идиот, ничем не отличающийся от животного, будет проживать с нею под одной крышей. А тут вдруг представляется возможность устроить его в закрытое детское учреждение, где его будут лечить, а может быть, и вылечат, потому что во главе этого детского дома стоит профессор доктор Каллеман, тот самый, место которого в Институте психоневрологии занимал до мая сорок пятого года бедный профессор Вайде.
Фрау Бах была почти оглушена щедростью вознаграждения, которое было предложено детскому дому «Генрих Гейне» за то, что он приютит в своих стенах маленького Хорстля. Конечно, инкогнито. На все время, пока мальчик будет пребывать в этом доме, его воспитанники и персонал обеспечивались молоком и мукой. Кроме того, группу, в которой будет воспитываться барон Хорст фон Виввер, баронесса обязалась снабжать и свежим мясом.
Вечером того же дня Хорстля под прикрытием сгустившихся сумерек тайно вывезли из отчего дома. Никто из многочисленной челяди не знал, когда, куда, зачем и на какой срок его увезли. Машиной правил сам господин фон Тэрах. Он же и сдал мальчика на руки лично профессору Каллеману.
7
В детском доме «Генрих Гейне» Хорстль прожил с 19 октября 1946 года по 8 мая 1953-го, то есть шесть лет и семь месяцев. Срок, как видите, немалый и насыщенный воспитательными экспериментами не только интересными и незаурядными, но по существу своему уникальными. При некоторой приверженности к высокопарной терминологии, эти долгие и трудные годы своеобразнейшего педагогического подвига персонала и коллектива воспитанников детского дома Организации лиц, преследовавшихся при нацизме, можно было бы назвать примерно так: «Семьдесят девять месяцев в борьбе за превращение мальчика-волка [1] в нормального ребенка».
Нет сомнения, что очень многих заинтересует строго научное изложение хода и деталей этого необычного дела. Я мог бы отослать их к дневнику, который профессор Каллеман вел все эти годы день за днем. Его записи по необходимости насыщены специальными психологическими, медицинскими и анатомическими терминами, густо пересыпаны латынью, снабжены обильным справочным аппаратом и, на наш взгляд, по-настоящему могут быть интересными только для специалистов.
Неспециалист рискует, безнадежно завязнув в терминологии и узконаучных деталях, упустить то, что составляет их главную ценность для непосвященных.
Поэтому мы, воспользовавшись разрешением фрау Бах, публикуем, конечно, в сильно урезанном виде только ее записи, чрезвычайно интересные, которые она, к сожалению, по сильной своей занятости, вела очень нерегулярно.
1
1946 год
ОКТЯБРЬ, 20. Ему даже не дали еще раз переночевать в отчем доме. Господин фон Тэрах, который, конечно, совсем не так благодушен, как он хотел бы казаться, привез его поздно ночью, в полной тайне. У матери Хорстля круги под глазами, покрасневшие веки. Можно понять ее горе.
Мы поместили Хорстля на отшибе, в комнатке за конторой, той самой, где раньше хранилось белье.
От передвижения на четвереньках у него на ладонях, локтях и коленках толстенные затвердения. Ладони по той же причине несуразно большие и широкие. На теле множество ссадин, следы зубов: очевидно, память драк и игр с несколькими поколениями его сводных братьев — волчат. У него очень подвижные уши и широкие ноздри.
Но удивительнее и страшнее всего глаза. Бегающие. бессмысленные и в то же время свирепые.
ОКТЯБРЬ, 21. Любой ребенок, попав в возрасте Хорстля в подобную обстановку, ничем не отличался бы спустя некоторое время от Хорстля, будь он даже с самыми гениальными задатками и потомком самых физически и умственно полноценных предков. Идиотизм неизлечим, а одичавшего человека можно раньше или позже сделать практически нормальным. И профессор Каллеман как раз этим и собирается заняться. Нет, он не тешит себя иллюзиями. Это дело не месяцев и даже не одного года.
«Но я уверен, что кое-что в этом направлении удастся сделать, — сказал он, — если и вы и ваши воспитанники мне в этом увлекательнейшем и труднейшем деле поможете».
«Наши воспитанники?! — удивленно переспросила я. — Какие воспитанники?»
«В первую очередь я имею в виду воспитанников из нашей группы ползунков», — ответил мне профессор и решительно отказался прокомментировать свое удивительное заявление.
«Вы совсем не глупая женщина, фрау Бах, — ухмыльнулся он с мальчишески-победоносным видом. — Пройдет несколько дней, и вы сами догадаетесь».
ОКТЯБРЬ, 22. Я догадалась в тот же день.
Дело в том, что по своему уровню умственного развития Хорстль находится на стадии примерно десятимесячного ребенка. Поэтому его и зачислили в группу ползунков. Вместе с ними он будет расти и развиваться, как человек, изживая постепенно в себе все волчье.
Ночью весь приют был трижды поднят на ноги жутким воем, доносившимся из комнатки, где раньше хранилось белье. Этот дикий, скорее волчий, чем человеческий, вой начинался очень низкими, хриплыми звуками, похожими на тяжкий стон, и стремительно взвивался до дребезжащего, пронзительного визга непостижимой высоты.
В этом вое звучала такая душераздирающая тоска, и был он так неописуемо дик, что даже у взрослых мороз прошел по коже. Это был вопль души бедного человеческого детеныша, которому было страшно и одиноко среди непонятных и новых для него двуногих существ и который звал свою любящую мать-волчицу и веселых братцев-волчат скорее, как можно скорее прийти за ним и увести домой, в лес, в родную милую берлогу.
