В ресторане русской кухни, например, хочется не есть, а степенно кланяться в пояс всем проходящим, говорить на «о», осуждать либерализм или, безобразно развалясь, хватать руками обслуживающий персонал. Это моя проблема, я понимаю. Скатерть белая залита вином, все цыгане спят беспробудным сном…
Второй вариант знакомства – это аутентика как она есть. Тебя отводят в та-а-акое место за рынком, куда без наряда конной полиции опасно. За какими-то битумными складами, под моросящим дождём тебе рассказывают: ещё три километра, и всё! Что в подвале, во дворе, под навесом из паласа и целлофана чародействует над котлом, помнящим падение Константинополя, некая старушка. Которая варит хаш. Какой хаш! Такой хаш!..
Идёшь за провожатыми, прощаясь с небушком. Приходишь – будь готов, что, поедая вкусный хаш, окажешься в эпицентре этнической преступности. Выползут такие хтонические персонажи, такие хари будут орать за соседним столом, что до подачи горячего уже будто три года отсидел, отзываешься на имя Шахрияр, иди сюдэ, э, манда неруски! И песни из радиомагнитофона обязательно! Иерусалим, жди нас! Тыгыдыщ-китам-тыгыдыщ-китам! Баяргында турханды оюлсун? Баш-баш маххабат, бары гяль, иншаны инай данотур бары гяль!
И это тоже исключительно моя проблема, я понимаю. Аргынды шахрозоб, иными словами.
Третий вариант знакомства с народной кулинарией – это когда тебя приводят в гости, и украшением стола служишь уже ты, а не то, что тебе обещали. Отвечаешь на вопросы соседей с восьмого этажа, которые они, оказывается, задавали соседям с третьего этажа, хлопаешь в ладоши шуткам дяди, у него есть телевизор, кстати, он в Москве был, погружаешься в тонкости семейной жизни сестры тётки деверя, сочувствуешь, конечно. Потом откуда-то выбегают дети, снова песни, а ты обратной дороги не знаешь, не отметил крошками и камешками свой маршрут. Радуешься детям сильнее их родителей. Выбираешь кого-то наугад и одними губами, продолжая улыбаться, шепчешь ему: «Ради бога, вызовите милицию или кто тут у вас!»
Люди всё подваливают и подваливают. Ты в третий раз пересказываешь сюжет «Во все тяжкие» глухому соседу, который вытирает лоб мохнатой шапкой и часто кивает пятый час. Потом танцы, таз с дымящимся мясом, танцуешь у таза, потом таз с мясом носят вокруг тебя, а ты следишь глазами за качающейся лампочкой. Потом тебя поднимают на руки, и ты радуешься, что тебя сбросят с балкона, но это вареное в меду тесто принесли и просто надо освободить пространство на столе. Просыпаешься утром, смотришь на живот и гадаешь, как назовёшь сына, которого ты уже носишь под сердцем.
И это, как вы поняли, исключительно моя проблема.
Из-за присвоенной мне самостоятельно инвалидности высшей категории сложности и общероссийского значения не ходил сегодня никуда. Не спускался в свои кладовые к трудолюбивым гномам, не понукал добродушной шуткой своих артельных, режущих на продажу из липы уместные в любом доме поделки, не звонил своим артистам шапито с развязными предложениями о смене репертуара. Даже не съездил – куда?! Правильно! На полигон по монтировке систем мобильного обжига цистерн с мазутоследовыми остатками на базе грузовых платформ MGM не поехал я!
Вместо этого сидел под лампой и читал всяческие толстенькие книги, поражаясь, по обыкновению, чужому литературному горю.
Утирая лицо рукавом, на ощупь вышел в зимний свой сад. И выдернул из земли несколько головок чеснока. Обтряс чесночные головки о штаны, в которых обычно принимаю людей, подозревающих меня в доброте, наивности и богатстве. Всякую культурную пидармерию, короче сказать, в этих штанах я принимаю. Они ранее были спортивными, но для непростого спорта сшили их итальянские портняжки. Штаны эти абсолютно чёрные, бархатные, с эдакой искрой и кожаными вставками вдоль. Вероятно, для пущей крепости при неизбежном в мире моды наклоне вперёд.
Как они мне достались? Наверное, я их купил. В штаны был продет строгий с первого взгляда шнурок с серебряными кончиками. Кончики я от греха отрезал. Поэтому простой такой шнурок в штанах, очень крепкий, годный на многое, я проверял на домоправительнице Татьяне. Нареканий не было. Куда пошла?! Хищный взмах, и просто Луко Браззи на дому. Удобные штаны. Люди не знают, что и думать, глядючи на меня в них. А мне это и нужно.
Обтряс чесночные головки, потащил их в кухню, на которой у меня погибают сосиски, находят своё посмертное воплощение кролики и цыплята, возносятся к небушку души телят, ягнят, поросят и их родителей, всё шкворчит, шипит, булькает, брызгает и полыхает.
Снял с чеснока верхний неподатливый слой молодой шелухи, но так, чтобы головки не распались. Взял сотейник, протёр его щедро оливковым маслом, влил две ложки воды, сложил в сотейник головки чесночные, поставил в духовку в строгие 180 градусов Цельсия.
Пламя отражалось в моих треснутых очках час.
Вынул сотейник, достал размякшие, какие-то уже меньшевистские чесночины. Смотреть на них было неприятно: как после допроса в ЧК они смотрелись. Поэтому схватил вилку и размолотил всё в мелкобуржуазную чесночную размазню, брезгливо выбирая остатки коричневатой шуршащей шелухи.
Взял вскорости теста, раскатал его на полоски. На одни полоски навалил чесночного пюре, вторыми полосками прикрыл. Вздохнул. Смазал желтком. И на десять минут в ненасытную печь.
Заскучал.
Вспомнил про циклопа Полифема. Я его очень часто вспоминаю. Как мы все прекрасно знаем, «циклоп» означает «круглоглазый», а «Полифем» значит «Говорливый». Любимые мои поэтические строки, которыми я сломал немало женских судеб, тоже посвящены циклопу Полифему. Сидишь на скамейке, вокруг флёрдоранж, струи фонтанчиков для питья, дева трепещет в предчувствии неизбежного. А ты так баритоном, которым второй месяц поёшь в филармонии «Демона», ей на пунцовеющее ушко:
Быстро вскочил, протянул к товарищам мощные руки И, ухвативши двоих, как щенков, их ударил о землю. По полу мозг заструился, всю землю вокруг увлажняя, Он же, рассекши обоих на части, поужинал ими, – Все без остатка сожрал, как лев, горами вскормленный, Мясо, и внутренность всю, и мозгами богатые кости. Горько рыдая, мы руки вздымали к родителю Зевсу, Глядя на страшное дело, и что предпринять нам не знали. После того как циклоп огромное брюхо наполнил Мясом людским, молоком неразбавленным ужин запил он И посредине пещеры меж овцами лег, растянувшись…
Отвлёкся воспоминаниями.
Вспомнив про циклопа, творог я жирный протёр через частое сито. Мощной рукою отжал излишнюю влагу, вынул из ящика баночку с хреном стоялым. Баночку вскрыл торопливо и в творог протёртый жадно вмешал. Только не всю, а лишь скромную четверть. После велел принести мне горбуши, томлённой над дымом горячим в Лапландии дальней. Выхватил нож – погубитель колбас, вдоводел для подсвинков, и напластал всю горбушу, текущую жиром обильным. Сбегал вновь в сад, укрытый от вьюги надёжно стеклом витражей, что стащил я с ремонта Дома культуры посёлка, в котором живу. Вернулся с укропом. Тем же ножом, пахнущим плотью горбуши, я измельчил весь укроп, и перец горошком давил, и кричал от восторга. И выл. После ж, хвала Полифему, смешал я отжатый хреновый творог, укроп, отсечённый от стеблей, перец, и соль, и мясо горбуши, что уж не вернётся обратно во фьорды. Полил из каприза сметаной – даром коровы с глазами студентки, беременной туго.
И с чесночными плюшками всё это дело я жрал, запивая то этим, то тем. Никому не давая даже ноздрями пролезть в щель между дверью и полом.
Теперь же я тих. И вздыхаю негромко вновь над чужими страданьями в книжках.
Повелел вчера слегка обжарить в сливочном, говорю, масле очищенные и нарезанные кольцами яблоки, присыпавши их сахаром и тёртым миндалём. Почки же, изрезав их прихотливо, крутил на дне пылающего котелка, засыпав тонкими кольцами лука, залив в итоге бренди. Опалил бровь. Опосля ж соединил почки, яблоки, миндаль и сироп, щедро молол туда перец, выложил на огромную тарелку, сложивши сбоку немного несезонной спаржи под сырным соусом.
Смотрел на получившееся тепло.
С меньшей теплотой смотрел на сотрапезников. А отожравши половину котелка, принялся смотреть на сотрапезников тоже тепло. Как будто они мне свои почки прямо подарили.
Нелогичный я, непоследовательный человек.
Вчера же, осмотрев принесённую с рынка камбалу, взял растущего у меня в зимнем саду базилику большой пучок, общипал с пучка листья, жуя стебельки. Выжал, шурудя вилкой, сок из половинки лимона, обдав его кипятком предварительно для сочности. Камбалу нарубил в крошево, содрав, зыркая по сторонам, шкуру одним рывком, как дядя учил. В камбалиное крошево вбухал тёплое сырое яйцо, крупной соли морской, накрутил туда перцу ароматного, не строгого, влил сок из половинки лимона. Изрезал листья базилика, не мелко, нет.
Мешал полученное тщательно в мисе, чавкая меж пальцев, улыбался посторонним мыслям. Влил в месиво ложку гречишного мёда. Потом намочил руки водой холодной, в которой вторая половинка лимона томилась. Руками наделал колбаски небольшие, быстро обвалял в сухариках меленьких и, зажмурясь, в раскалённое оливковое масло их метнул. На пять минут.
