На другой день утром из русских окопов в австрийские перебежал большой черный пес. Тщетно русские солдаты звали его обратно: «Казбек! Казбек!» Собака прыгнула в укрытие, где сидел с солдатами Швейк. «Братцы, гляньте, собака! И точь-в-точь, как мой Барик дома! — возликовал один солдат по фамилии Малый, бедный крестьянин из-под Табора. — Барик, на, на, пойди сюда!» Малый зачмокал и пес подбежал, вертя хвостом. А затем и вовсе позволил себя поймать за ошейник и погладить. И Малый, расплываясь от счастья, что нашел в этом пекле что-то знакомое, близкое, тискал собаку и приговаривал: «Вот это пес! Это собачка! А какие у нее глаза красивющие! Нет, братцы, ни у кого на свете не бывает таких красивых глаз, как у животных!»
Батальон не сменили, и нудная жизнь на позициях тянулась день за днем дальше. Грязи, вшей и чесотки прибывало. Даже Лукаш, который с нижними чинами особо близко не соприкасался, не уберегся от серых насекомых. Однажды утром Швейк увидел, как Лукаш лезет подмышку и бросает вшей в траву. «Осмелюсь спросить, господин обер-лейтенант, у вас уже, стало быть, тоже завелись? — вежливо начал Швейк. — Я бы вас помазал ртутной мазью. Вши у вас, господин обер-лейтенант, все равно останутся, но кусаться больше не станут». Лукаш с благодарностью принял это предложение и позволил Швейку подвергнуть себя щекотливой процедуре.
Одев рубаху, надпоручик подошел к своему чемодану и вынул бронзовую медаль. «Держи, Швейк, носи на здоровье! Я тебя представлю задним числом. Медаль за храбрость и за то, что ты не бросил своего офицера в минуту опасности». — «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — улыбнулся Швейк, — я пошел в лес за дровами…» Через некоторое время снова открыли стрельбу. Уже было к вечеру, а Швейк все не возвращался. Надпоручик послал Балоуна искать его по землянкам. Прошло немало времени, пока Балоун вернулся обратно. Он появился, объятый ужасом и в слезах, в сопровождении незнакомого солдата. Великан зарыдал: «Помилуй господи… вот уже и Швейк приказал долго жить! В лесу его убило».
«Швейк? Кто убил Швейка?» — прокричал Лукаш. Балоун, плача, показал на солдата, который протягивая надпоручику желтую железную коробочку, отрапортовал: «Осмелюсь доложить, вот документ того солдата, которого наши ребята нашли в лесу убитого. Он из вашей роты, и господин лейтенант просят, чтобы вы послали кого-нибудь его опознать». Надпоручик раскрыл футлярчик. Не оставалось никаких сомнений — удостоверение в коробочке принадлежало Швейку. Лукаш почувствовал себя так, словно в эту минуту по его телу от головы до пят проехал кусок льда. Надпоручик сам поспешил за солдатом, в то время как Балоун, продолжая рыдать, собирал товарищей, чтобы вырыть Швейку могилу.
Покойник лежал на опушке. Он был в одних штанах. Над ним, на кусте, висел мундир, на котором поблескивали две медали. Солдат был босый, башмаки стояли поодаль. Шрапнель начисто снесла ему голову. Надпоручик, срывая с мундира медали, сказал солдатам глухим, каким-то не своим голосом: «Выройте ему могилу вон там, под тем дубом!» — и поспешил прочь. У него сдавило горло, на глаза наворачивались слезы. Лукаш шел и повторял: «И Швейк тоже! Бедняга Швейк!» Ему начинало казаться, что теперь очередь за ним, Лукашем… Балоун вернулся с похорон очень поздно. Неверной походкой, словно тяжелобольной, он вошел в блиндаж, разогрел надпоручику ужин и вытащил молитвенник.
Лукаш уставился куда-то в пустоту. Балоун раскрыл книжку и начал вполголоса читать молитвы за упокой душ усопших. Надпоручик скоро лег спать, а Балоун продолжал молиться: «Вознесем моления наши, о господи, за павших смертью праведной… Ниспошли им вечный покой, господи, да не угаснет для них вечный свет! Почивайте в мире, пусть земля вам будет пухом…» В этот момент брезент, занавешивающий вход в блиндаж, раздвинулся, и внутрь тихо проскользнула фигура в белом. «Мать пресвятая богородица, Мария Клокотская! Швейков дух! Нету ему в гробу покоя!» — завопил Балоун, отступая в угол за лежащего надпоручика. Фигура в белом остановилась возле стены и стала ощупывать висящий на ней ранец.
Балоун, не столь живой, как мертвый, выставил перед собой молитвенник и стал произносить заклинания: «Во имя бога триединого, изыди, сатана!» — «Балоун, дура, не сходи с ума! Ты уже совсем спятил… или нализался и у тебя белая горячка?» — тихим голосом заговорило привидение. — Herrgott, чтоб тебя нелегкая! Не ори, смотри, не разбуди надпоручика. Я уж как-нибудь до утра потерплю…» — Иезус-Мария! Он тут хочет остаться до утра?!» — завизжал Балоун и свалился на обер-лейтенанта, диким голосом при этом выкрикивая: «Швейков дух! Швейков дух!» Одеяло с надпоручика свалилось наземь, Лукаш вскочил. «Балоун, совсем уже ошалел? Что тут происходит?» — обратился он к своему денщику.
И тут фигура в белом приложила правую руку к козырьку и выпятила грудь колесом: «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, дров я не принес, а в лесу у меня кто-то украл обмундирование. Я его запихнул в муравьиную кучу, чтобы муравьи подчистили вшей да гнид. Они, осмелюсь доложить, за милую душу вшей с гнидами к себе тащат! А еще осмелюсь доложить, я там потом в канаве вымыл ноги и малость вздремнул. Просыпаюсь, а обмундирование мое уже пропало. Так что осмелюсь просить, выдать мне новую форму, и чтобы был разыскан вор, который меня лишил медалей». — «Получишь форму, Швейк, получишь!» — у обер-лейтенанта сразу стало легко на душе.
«Знаешь, Швейк, хлебнул я с тобой горя изрядно, но если бы тебя и впрямь убило, мне было бы на белом свете очень грустно!» — «Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — улыбка Швейка была сама нега, — по такому случаю я уж из-за вас себя убить не позволю…» Между тем Балоун пришел в себя, а затем и ощупал Швейка, чтобы окончательно убедиться, что это не только его дух. Лишь после этого он рассказал, какие Швейку устроили торжественные похороны, что медали остались в целости, и как вор был убит наповал шрапнелью. А Швейк сказал: «Это он еще только штаны надел, а смерть его уже наказала. Кто его знает, что бы сталось, успей он и мундир натянуть… может чего похуже!»
Примерно через неделю после этого события русские открыли по австрийским позициям ураганный огонь. К вечеру в окопах раздались крики: «Zurück! Alles zurück!» Швейк во время отступления отбился от своих и спокойно откатывался назад один — в этом мечущемся и проклинающем всех и вся людском потоке. Перед ними погонщики гнали целые гурты скота. Тут неприятель пристрелялся и стал залпами бить по шоссе шрапнелью. Раненые животные, обезумев от страха и боли, разбегались по полям. Одна большая статная корова, мчавшаяся не разбирая дороги вперед, подняла бредущего по обочине Швейка на рога и вскачь пустилась в поля.
Дозор 8-го Донского казачьего полка осторожно продвигался вперед. Внезапно прапорщик скомандовал «Ложись!» — и, оставив коня, пополз по-пластунски в чащу — оттуда слышалось мычание и людской голос. Подобравшись поближе, прапорщик увидел, что на лужайке пасется большая пегая корова, которую ведет на веревке человек в разодранной австрийской форме. Потом солдат привязал корову, забрался под нее и принялся доить в котелок, приговаривая: «Вот видишь, Буренка, будем тут с тобой в лесу теперь отшельничать. Только дай молочка побольше! Не срамись, Буренушка!» Прапорщик подал знак казаку, стоявшему поблизости, и прошептал: «Пленный? Рехнулся? Или какого черта?»
«Ваше благородие, — зашептал казак, — у него винтовка!» — «Да?!» — подивился офицер и только теперь заметил, что у человека за спиной винтовка. «Вперед!» — скомандовал он. Четверо верховых влетели на полянку, направили на отшельника пики и гаркнули: «Руки вверх!» Австриец поднял руки, а один из казаков соскочил с коня и отобрал у него оружие. Схватив солдата за плечо и заметив у него на груди медали, он сказал офицеру: «Медали у него! Видать по нашим стрелял!» Разведчик влепил солдату пощечину, сорвал медали и сунул их в карман. Пленного повели в штаб.
По дороге встретили полк, казак передал пленного в штаб. Толстый полковник гаркнул: «Военнопленный?! Кажется живой язык! Как твоя фамилия?» — «Осмелюсь доложить, холост!» — отрапортовал пленный, полагая, что у него спрашивают, как поживает его «фамилия», то есть семья… «Но это, ваша милость, все равно очень приятно, что изволите справляться насчет моей жены и деточек», — невозмутимо продолжал «язык». Полковник произнес, обращаясь к штабным: «Что за дурак!» А затем снова обратился к штабным: «Чудак-дурак?» А затем снова обратился к пленному, но уже по-немецки: «Sagst du dein Name!» И тут солдат, вытянувшись в струнку и «пожирая» полковника глазами, молвил голосом, прогремевшим по всей Руси великой до самого Черного моря: «Иозеф Швейк, Прага, улица На Бойишти, «У чаши!»
