«Да таких интеллигентых в детстве душить надо!» — матерюсь я про себя, здорово он меня достал.
И — правда, на следующий день пришли деньги. Утречком. Лежит на почте телеграфный перевод. Получай — не хочу. Ну я, конечно, получил… И тут же, — не знаю с горя ли, с радости? — их потратил, употребил, куда надо… Почти месяц я денежки ожидал… Пока на мать не наехал, а она — на него… Вот как занимать-то? Особенно интеллигентному человеку. Впредь — наука будет. Но больше всего меня не сами деньги заели, а то, что он ко мне непорядочно отнесся, наплевал на меня.
А осенью, когда все собрались, и он приехал… Поздоровался со мной как ни в чем не бывало… И я — поздоровался. Злость у меня уже прошла Я за это время домой съездил, отдохнул хорошо, настроение самое благодушное было.
— Что ж ты, — спрашиваю, — деньги-то сразу не выслал, ты же клялся?
— Да ты понимаешь, Саша, — отвечает, — забыл!
Главное — искренне так говорит, улыбаясь.
И тут до меня дошло: а ведь и правда мог забыть, хоть и мать напоминала… память-то — девичья. И еще — просто я для него никто и ничто, не существую, ноль без палочки. Ему — не до меня было. Другое он помнил, что считал нужным, а про меня забыл.
С тех пор и он для меня стал никем. Бить я его посчитал бесполезным. Что толку-то? Только подумал: «Это ведь я ему только тридцать рублей занял, а если бы тыщу?» И сам рассмеялся: таких денег у меня, конечно же, никогда не было… Нечего было бы занять. Но он с тех пор, правда, у меня больше и не спрашивал. А я бы уже и пятачка ему на дорогу не дал.
После окончания Литинститута вернулся он к себе, в Петрозаводск… Там уже для него теплое место было приготовлено в журнале «Север». Все — как надо. И им, местным, — хорошо. Молодец, вернулся домой, молодой писатель, не променял родину на проклятую Москву. Значит — не блудный сын, а надежда и опора местной литературы, подымет ее, вздернет на дыбы…
Там, в Петрозаводске, и осел, стал жить и работать… Кто-нибудь время от времени о нем что-нибудь да расскажет… Книжечку стихов, рассказывают, выпустил, потом вроде вторую… А тут еще недавно, слышу, повесть свою в «Севере» напечатал — «Пойдем в чайхану». Повесть, говорят, небольшая, но крепкая. Дай-то Бог! Против крепких повестей — никто не против. И я — тоже.
Так что он из поэтов теперь в прозаики перешел. Правильно, конечно. Серьезным делом занялся. Будь бы моя воля, так я бы сейчас вообще стихи писать запретил, лет на десять. Особенно — женщинам. Под страхом смерти. Пусть бедное слово поэтическое и рифмы хоть немного отдохнут. А то совсем их задергали и задрючили поэты и поэтессы, загоняли насмерть.
А ему — ветер в парус. Пошел в прозаики — и молодец. Начал серьезно и кропотливо заниматься прозой, значит, не умерла еще русская литература. И он вместе с ней — не умер и не канул… Может, еще и напишет что-то значительное и спасет русскую литературу. Хотя ей спасители не нужны. Но люди, по-настоящему любящие и оберегающие слово, — нужны. Таких сейчас мало.
Старик живет в Минске. Занимается каторжным писательским трудом книги пишет. Вообще-то его Володей зовут, а сам он любит именовать себя Стариной, но мы как-то сразу, при первом еще знакомстве, определили его в Старика. Так и пошло: Старик да Старик… Хотя до стариковского возраста ему еще далеко, он сейчас в самом расцвете сил и таланта — сорок с небольшим.
Звонит он редко, но метко, все больше по делу. Интерес у него один, во всех смыслах прозаический: в каких это московских издательствах сегодня больше платят? А то написал очередную книгу, куда ее пристроить, чтоб не продешевить? Нет, чтоб о здоровье поинтересоваться или о мужской дружбе, закадычной, поговорить, — есть же что вспомнить! — а он все о том, как бы «не продешевить», о деньгах проклятых.
А что я могу ответить? Я об эти издательства сам бьюсь, как о каменную стену, а толку — никакого, я сам — не будь дураком — хорошую книгу написал, а куда ее пристроить? Ума не приложу. Не больно-то разбежались эти издательства… А тут еще одна на подходе, ее куда девать? Опять в стол? Одни вопросы — и никаких ответов. И — волосы дыбом.
Вот я ему и говорю: «Знаешь что, Старик, надо как Хемингуэй писать, чтоб все нарасхват шло. Сразу на десять лет вперед. Пусть издательства потом обзвонятся, а ты им — шиш! Только туда, где подороже и отдашь». «Ладно, — отвечает он, — понял, буду теперь как Хемингуэй писать».
И опять — не звонит. Пишет, наверное…
В Минске еще Саша Стригалев живет. Сын знаменитого белорусского поэта Михася Стригалева. Перебрался недавно с батей из Борисова. Теперь они со Стариком — совсем рядом. Повезло им! Чуть что, всегда можно в гости, как товарищ к товарищу, завернуть. А Старик, он плохому не научит. Стригалев для него — как младший брат.
Он сейчас песни для «Песняров» пишет. И сильно, говорят, прикладываться стал, выпивать. А песни у него хорошие, уже знаменитые. На белорусском языке. Правда, мы еще не слыхали. Ну и что, что — на белорусском! Мы Стригалева даже и без слов понять можем. Нам переводчики не нужны!
Из провинции, из глубинки, где вынужден пока обитаться, приехал в Москву Рашид… Не заладилась там у него семейная жизнь и с деньгами совсем туго стало, невмоготу. Решил в Москве счастья попытать. Москву он, слава Богу, хорошо знает, пять лет в ней соловьем просвистел.
Нашлись добрые знакомые, с комнаткой помогли, устроили на работу, чтоб все по-людски было. Живи и радуйся. Огребай деньги.
Нет, не утерпел, чуть не в первый день взял напился. Папку с важными документами потерял, доверили на новой работе, лицо у самого — в крови, в ссадинах. Стали знакомые его урезонивать, увещевать:
— Да разве так можно?
А он:
— Я это от радости, что в Москву вернулся…
Потом неделю еще пил, шатался по Москве… Где? Сам не помнит. Кое-как поймали его, купили билет, отправили обратно в провинцию, в глубинку, пусть пока там обитается.
Не смог человек в Москве прижиться. Что делать? Любит он вино больше жизни. И я — тоже люблю.
Как поехал я, братцы, в Астрахань,
а доехал лишь до Мичуринска…
Завалился как-то в гости Вячеслав Ананьев, в прошлом — знаменитый поэт, а нынче — не очень, не издал еще очередной книги, чтобы еще раз — и уже навсегда! — прославиться и намертво остаться в памяти народной. Я ему говорю:
— Что ж ты, Ананьев, очередной книжки не издаешь? А то совсем скоро засохнешь в памяти народной, тебе уже сорок лет бухнуло, а ты не чешешься…
А он отмахивается.
— Ну, ее, книжку эту, на фиг! Я еще молодой, успеется. А тебе самому уже сорок лет, а ты вообще ни одной не издал! Поэтому — молчи, жучок-паучок хитрый!
Я и молчу в тряпочку. Точно: я то еще не одной не издал! А он все говорит и говорит, совсем заговорил разговорами. Зашел-то в гости на минутку, а уже — неделю гостит и уходить не собирается! Загостился основательно.
Потом говорит, толкает очередную речь-речугу:
— А поехали, друзья мои, теперь ко мне в гости, под Астрахань, я вас приглашаю… Поедим там черной икры из тазика ложками, а то здесь, в Москве, с голоду подохнешь! Пропади она пропадом, Москва эта, со стихами вместе! Поехали, и еще оттуда с собой ведро икры прихватим!
А мы черной икры давно не ели, уже и вкус ее забыли… А тут предлагают из тазика ложками поесть. Мы и соблазнились, уболтал он нас, соблазнил, как змей-искуситель. Поглядели в кошелек: есть ли деньги? Есть немного, торчат капустники… Так и собрались…
А нам собраться — только подпоясаться.
Подпоясались и на вокзал поехали… Впереди — Ананьев, он дорогу в Астрахань знает, потом — я, потом жена моя и собака наша — маленькая, но страшно злая… А мы с женой без собаки никуда не ездим — потеряться боимся. И она у нас хоть и маленькая, но кусучая, если что, всегда из беды выручит, любого на куски порвет. А жена моя когда-то в Литинституте работала, в буфете, студентов обсчитывала… Она нашего брата, дурака, хорошо знает.
Приехали на вокзал, купили билеты, как положено, мы же интеллигентные люди, сели в вагон, — хорошо, вот-вот поедем… И тут Ананьев всполошился, вспомнил, что мы про чай-то, оказывается, совсем забыли! А как же в дороге без чая? Без чая совсем нельзя. А то скукота заест, веселья никакого не будет, в каком мы виде в Астрахань приедем? Обругал себя Ананьев за бестолковость, понесся на вокзал… А ноги-то у него длинные, быстро бежит, не угонишься… А мы сидим — переживаем: а вдруг он не успеет? Как мы без него в Астрахань поедем? Кто нас там без него из тазика черной икрой накормит? Нет, не опоздал Ананьев. Глядим, бежит скоро обратно, в руке стеклянный кувшин на два с половиной литра с прозрачной жидкостью тащит.
Мы — к нему:
— А чай-то где? Ты же за чаем побежал.
