Джинсы, сами понимаете, на улице не валяются, и Партникер сразу согласился. Но сказал, что могут возникнуть некоторые препятствия, и пожелал узнать сопутствующие условия.
– Первое условие, – сказал предводитель-писарь, – выпить стакан водки.
– Ну, за этим, как ты понимаешь, дело не станет, – доверчиво глядя в глаза собеседнику, ответил Партникер.
– А второе условие, – сказала Очень Важная Персона, – перекреститься.
– Но я же не крещеный, я, как ты догадываешься, еврей, – предупредил Партникер.
– А это нам неважно. Важно, чтобы был соблюден протокол приема, – сказал предводитель, в котором окончательно проснулся главный писарь коша.
Но и в Партникере проснулась торгашеская жилка предков, и он возразил, что за одну пару штанов не станет публично осенять себя христианским символом. А вот за две – это совсем другое дело.
– Две пары штанов – это серьезно, – сказал он.
– Я не уполномочен делать такие щедрые подарки за вступление в казачество, – загрустил предводитель.
– Да, но я же при этом становлюсь если не совсем отступником, то почти отступником, – возразил Партникер.
– Ладно, – решился писарь, – вступай за две пары.
– Но этого мало, – загорячился Партникер, в котором все отчетливей стала проступать национальная страсть к торговле. – Понимаешь, моя религия на три тысячи лет древней твоей. И что же, за то, чтобы вступить в твой детский религиозный сад, я возьму всего две пары джинсов? Вот если вы к ним приложите шаблюку и бунчук – тогда я буду считать себя совершенно удовлетворенным казаком.
Тут бедный писарь-предводитель поперхнулся очередной рюмкой.
– Нет, – сказал он. – Я тебе этого обещать не могу. Я обязан собрать громаду и посоветоваться с ней.
С тем и ушел.
Так Партникер и не отказачил себе две пары штанов с саблей и бунчуком. А что до стакана водки – сами понимаете, это не проблема.
Дельный совет
Как-то Ной и Антиной
Шли дорогою одной.
Ной спросил у Антиноя:
«Как бы век прожить, не ноя?»
И ответил Антиной:
«Антиноя, дорогой!»
Кошмар
Аквариум полон,
Но рыбок в нем нет.
Осталась записка:
«Ушли на обед».
Одиночество
– Ах, – жалобно сказала Щука, —
Карась плывет! Какая скука!
Тут не успеешь рта раскрыть —
И не с кем переговорить.
Слон и Моська
Продолжение
Слон ухватил за хвостик Моську
И посадил ее в авоську.
В авоське Моська присмирела
И говорит ему несмело:
«О господин, прошу прощенья!
Я лаяла – от восхищенья…»
Дело было так. Летом Литературный музей получал заказы на лекции в санаторных клубах. «Пушкинская» тема пользовалась спросом, но в особом курортном варианте. Дабы не мучить публику, разомлевшую от моря и солнца, академизмом, я изобрела лекцию под названием «Лирические героини одесского года». Амалия Ризнич, Каролина Собаньская, графиня Воронцова, посвященные им стихи, легкие исторические анекдоты из истории одесского общества пушкинской эпохи – все вместе сплеталось, как мне казалось, в непринужденную болтовню о несомненной классике, благосклонно выслушивалось публикой в самую ужасную жару, и я радостно проводила эти часы в курортной зоне от Аркадии до Золотого Берега вместо того, чтобы изнывать в духоте центра.
И вдруг… Завершив свои речи под привычные аплодисменты, я спросила, есть ли вопросы и замечания, – ну зачем это мне понадобилось? Наверное, неохота было нырять в жару из прохладного, затененного до сумеречности зала.
И он встал в третьем ряду (всего-то было заполнено рядов пять), светловолосый худощавый человек с суровым лицом, но что была суровость этого лица по сравнению с разгневанным голосом, который обрушил на меня вопрос: «Как вы могли сказать о Пушкине такое?!»
Не побоюсь банальности – я похолодела, я не могла вообразить, что такое? Рука заведующей клубом, которая уже уверенно выводила на моей путевке привычное «лекция прочитана на высоком…», замерла… Публика, направившаяся к столовой, замерла тоже и уставилась с крайней заинтересованностью.
«Это же сам Пушкин! А вы такое о нем!» Он кипятился не на шутку, и не помню уже, как через этот каскад возмущения пробился мой вопрос о причине: «В чем дело? Ради бога, что не так?»
«Как это что?! Вы сказали, что за целый год у Пушкина было всего три женщины! Три! За год! У Пушкина! Да у меня на сколько больше бывает! За год-то! А это ведь Пушкин! Наша слава! Классик…»
«Вы понимаете, я ведь не говорила о любовных связях, их было больше, намного, но – знаете – на лекции… я только о тех, кто вдохновил на стихи, а так, конечно, больше, гораздо больше, тем более Одесса, вы же понимаете…» Народ вокруг толпился (кажется, на лекции их было меньше) – внимание, молчание…
Мой оппонент кивнул, согласился как-то неожиданно сразу: «Да, которые вдохновляют – этих меньше, да, у меня тоже намного меньше, а это тем более Пушкин. Благодарю».
Народ разочарованно потянулся к выходу вслед за мятежником, кто-то ему в спину сказал уважительно: «Инженер… из Харькова…» Заведующая клубом зачеркнула начатую строчку и написала: «Лекция вызвала повышенный интерес аудитории». А я с тех пор твердо помню, что «Пушкин» – это действительно наше «все».
Приключения борща за границей
Мы осваиваем мир и не всегда предполагаем даже, что из нашей каждодневности, из наследия родины нашей окажется самым необходимым багажом. Но не перестает удивлять меня то, как блистательно провидят повороты культурных явлений талантливые писатели. Вот, например, братья Стругацкие в повести «Пикник на обочине» как назвали «русский» ресторан в международном научном центре? «Боржч» они его назвали, а не «Шти», «Квас» или «Самовар».
Слушая рассказы «наших за границей», я не перестаю удивляться этому провидению. Борщ – «боржч» – оказался верным и надежным спутником и опорой в этих непростых скитаниях, становлении в широком мире.
Бруклин
Зять мой Котя в Кишиневе за баранкой такси лет восемь откатал и в Нью-Йорке через пару-тройку недель по прибытии уже сидел за рулем желтого «кэба». Работа непростая и с приключениями.
И все бы ничего, да вот остался у него внутри страх перед инспекторами ГАИ, а значит, и полицейский мундир в Америке одним своим видом рождал в нем бурю сложных чувств.
Можете представить себе, что испытывал наш герой, когда при каждом возвращении домой его стал останавливать патрульный полицейский и мирно, но настоятельно беседовать то о погоде, то о технических свойствах тормозов, то о новом дизайне какого-нибудь «крайслера». Так продолжалось неделями – полицейский дежурил не всегда, но часто. И когда дежурил, то останавливал.
Нервы у Коти начали сдавать; было бы это в родном Кишиневе, было бы это в Одессе, или Киеве, или Оренбурге, или Котовске, наконец, – он бы давно спросил: «Сколько?», но тут…
К счастью, не выдержали нервы у полицейского – и он спросил наконец вместо погоды: «Ты что, не русский, что ли?» Мой родственник быстро вспомнил, что гордое звание еврея мы обычно теряем, пересекая границы русскоязычных просторов, и искренне признался, что русский, конечно же, и не найти человека на Брайтон-Бич, кто оспорил бы эту очевидность. «Так почему же ты меня на борщ до сих пор не приглашаешь? – искренне удивился полицейский. – Весь мой участок знает, что я борщ люблю, все меня приглашают: и те, кто кафе и мастерские держит, и лоточники, и таксисты, конечно, а ты как не русский…»
Уже счастливый Котя пригласил, пригласил немедленно на классический борщ бессарабского образца; пригласил, конечно, не к себе домой, где моя сестрица разрывалась между работой и колледжем и убила бы за одно заикание о борще мужа вместе с полицейским или хотя бы попыталась, а… к маме, к той удивительной еврейской маме, которая сделает для сына все и всегда, даже если это борщ для бруклинского полицейского.
Полгода лакомился полисмен борщом Котиной мамы, а потом распрощался, сказав, что новые русские приехали, открывают поблизости рыбную лавку и приглашают на борщ, а с ними он дружественно расстается, так как два борща в день – это уже не есть польза здоровью…
С тех пор мой зять продолжает успешно трудиться на ниве такси, уважает полицию и… не прикасается к борщу.
Манхэттен
Ирише едва исполнилось восемнадцать лет, когда перед ней открылся Нью-Йорк и аудитории одного из многочисленных его университетов. Математика, философия, дзэн, французская литература осьмнадцатого столетия – учись да радуйся. А жить-то на что?
Помог случай: профессор французской литературы порекомендовала Ирину в качестве экономки-горничной-кухарки в семью высокопоставленной французской дамы из ооновского представительства.
