— А в каком он был чине?
Я сказал, что он был в чине камер-юнкера, по теперешним понятиям что-то вроде младшего лейтенанта.
— Всего-то? — удивилась она. — А зачем же его печатали?
— Его печатали, потому что он был великий поэт.
Она меня стала уверять, что этого не может быть, великими бывают только генералы, но никак не младшие лейтенанты.
— Да? — переспросил я обиженно. — А как же я?
— Ну, с тобой вообще пока что не ясно. Вот книгу твою издадут и тогда сразу повысят. А он так в малом чине и умер?
— Ну да, — сказал я. — Но в те времена писателей судили не по чину, а по степени дарования.
— А кто определял степень дарования? — спросила она.
Я сказал, что определяли читатели.
Она этого не поняла и спросила, каким образом определяли.
— Очень просто определяли. Читали стихи и говорили: Во здорово! Во дает! Ай да Пушкин! Ай да сукин сын! А если чего не нравилось, говорили: чушь собачья, бред сивой кобылы. Вот так, в общем, определяли.
Она этого тоже не поняла и попросила рассказать, о чем примерно писал этот Пушкин. Я сказал, что он писал о самых разных вещах и, например, о любви.
— О любви к царю?
— Это с ним тоже случалось, — сказал я. — Но еще он писал о любви к женщине. Например, вот это:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…
Она слушала, закрыв руками лицо, долго молчала, когда я кончил. А потом спросила, волнуясь, кому эти стихи посвящены.
— Если тебя интересует имя, сказал я, ее звали Анна Петровна Керн.
— А она была в каком чине?
— Что за чушь! — рассердился я. — Ни в каком чине она не была. Она была просто женщина без чинов.
— Ну как же, — заволновалась Искрина еще больше. — Ведь он ее называет гением.
— Ну да, он называет ее гением чистой красоты.
— Вот именно гением. Но он же не мог назвать гением кого попало.
— Тьфу ты! — я начал терять терпение. — Что значит кого попало? Он и не называл кого попало. Он так назвал единственную в мире женщину.
— Ну вот видишь! Значит она была все же единственная в мире. Да к тому же еще называлась гением. Значит, она была кем-то вроде Гениалиссимуса.
— О Господи! — застонал я в отчаянии. — Да причем же тут ваш Гениалиссимус? Да она была гораздо выше! Она была богиня. А ваш Гениалиссимус…
Я запнулся, встретившись с ее взглядом. Она смотрела на меня с ужасом.
— Извини, — поспешил я поправиться. — Я ничего плохого о Гениалиссимусе сказать не хотел. Я понимаю, что он великий политический деятель, друг человечества, преобразователь природы и вообще разносторонний гений, но Пушкин был по сегодняшним меркам человек недоразвитый, и для него гением была Анна Керн.
— Ну да, конечно, — сказала она, теребя на груди медальон. — Конечно, если он жил так давно, он мог многого не знать. Но мне показалось… ты меня извини… что ты с ним как будто в чем-то согласен.
— Ну да, — сказал я. — В чем-то я с ним, безусловно, согласен. Будучи тоже в некотором смысле человеком отживших понятий, я думаю иногда, что на самом деле человек рожден не только для того, чтобы перевыполнять производственные задания, потреблять первичный продукт и сдавать вторичный, но ему также присуща тяга к чему-то такому совершенно бесполезному, как, например, любовь, красота, вдохновение и… А впрочем, что я тебе говорю? Ты что, сама об этом никогда не слышала? Неужели у вас во всем Москорепе нет ни одного такою сумасшедшего, который писал бы что-нибудь в рифму про свои чувства?
— В Москорепе нет. У нас всех, кто нам не нужен, выслали в Первое Кольцо, и там такие люди, я слышала, еще есть. А здесь нет.
— А, ну да, — сказал я. — Я же совсем забыл. У вас нет пенсионеров, инвалидов, воров, собак, кошек, поэтов, сумасшедших…
— А тебе это не нравится? — спросила она, по-прежнему играя медальоном.
Я хотел ей ответить, но медальон сбил меня с толку. Я вспомнил, как прошлый раз мой случайный вопрос о назначении этого весьма невинного на вид украшения привел ее в замешательство. Теперь я вдруг совершенно отчетливо понял, что эту дешевую безделушку она носит не просто как украшение, она ей нужна для чего-то еще. А для чего, тут даже и гадать было нечего, и только такой ни из чего не извлекающий урока лопух, как я, мог не догадаться с первого раза. Но теперь я отчетливо понял, что это вовсе не безделушка, а микрофон.
— Ну что же ты замолчал? — сказала она. — Ты говори, говори, у тебя это так здорово получается.
— Да? Здорово? — повторил я почти механически. — А что именно я говорил?
— Ты говорил про поэтов, про любовь.
— Ах да, — сказал я растерянно, — да, что-то такое я говорил. Но ты должна все же учесть, что я человек очень отсталый. Я жил в прошлом веке при социализме и даже при капитализме, я мало изучал передовые учения, и вообще знаешь, мне уже сто лет, склероз, маразм и всякие такие вещи, а к тому же и в молодости некоторые люди считали меня дураком.
— Нет! — возразила она решительно. — Ты не дурак. Ты очень умный. Ты говоришь такие вещи, которых я раньше никогда не слышала ни от кого.
Я вспомнил: когда-то один человек в сером костюме сказал мне во время допроса: Будь вы дураком, мы бы вам все простили. Но вы не дурак и хорошо понимаете, что именно содержится в ваших писаниях. Но он был не прав, потому что на самом- то деле я был дурак. Если бы я был умный, я бы выдавал себя за дурака. Но я был дурак и потому выдавал себя за умного. Однако за шестьдесят с лишним лет, прошедших с тех пор, я все-таки поумнел. И я самым решительным образом стал уверять Искрину в своей глупости и отсталости. Чем она, как показалось мне, была обескуражена.
БУМЛИТ
Оказывается, в Москорепе бумажная литература тоже все-таки существует. Но создается она в другом месте. Насколько я понял, в этом тридцатиэтажном здании в мои времена помещался Совет Экономической Взаимопомощи. А теперь Главное Управление Бумажной Литературы (БУМЛИТ).
— Значит, у вас существуют две литературы? — сказал я Смерчеву, когда он меня туда привез.
— А как же! — улыбнулся Смерчев благожелательно. — Конечно, две. А в ваши времена была только одна, не так ли?
— Ну, не совсем, — сказал я. — В мои времена были тоже две литературы — советская и антисоветская. Правда, обе они были бумажные.
Как я понял уже в вестибюле, бумажной литературой занимались комписы более высокого ранга, чем безбумажной. Во всяком случае, все, кого я там встретил, не считая охраны, были в звании не ниже лейтенантов, и все ходили с парусиновыми папками под мышкой.
Вообще здание Бумлита выгодно отличалось от Безбумлита большей технической оснащенностью. Там даже два из шестнадцати лифтов работали. На одном из этих лифтов мы поднялись на шестой этаж и, пройдя по застеленному красной дорожкой коридору, оказались перед массивной дверью с надписью:
Главкомпис Москорепа к. Смерчев К. И.
Через эту дверь мы попали в просторную приемную, где за столом под большим портретом Гениалиссимуса сидела секретарша в звании старшего лейтенанта.
При нашем появлении она немедленно вскочила со стула и сообщила Смерчеву, что участники планерки уже собрались и ждут.
— Хорошо, — сказал Коммуний Иванович и толкнул ногой дверь, обитую черной изодранной кожей.
Кабинет был еще больше приемной. Гениалиссимус смотрел на меня с натуралистически выписанного портрета и самодовольно жмурился, опираясь на колонну, сложенную из книг. На корешке каждой книги было золотом аккуратно выведено: Полное собрание сочинений.
Прямо под портретом стоял просторный письменный стол с множеством канцелярских принадлежностей и несколькими телефонными аппаратами разного цвета. К этому столу торцом был приставлен другой длинный стол, покрытый зеленым сукном. За ним, разложив перед собой раскрытые блокноты, сидели стриженые офицеры в рубашках с короткими рукавами.
При нашем появлении все вскочили и стали аплодировать мне, к этим аплодисментам присоединился и Смерчев. Я им всем тоже немного похлопал, а потом обошел всех, каждому демократично подал руку, представился и затем сел рядом со Смерчевым.
Пока мы усаживались, в кабинет вошла секретарша и еще одна дама с подносами, на которых стояли стаканы с чаем.
Смерчеву и мне были поданы стаканы в латунных подстаканниках и с лимоном, а офицерам — без подстаканников и без лимона.
Я спросил Смерчева шепотом, почему такое разделение, не значит ли это, что комсоры офицеры не любят чай с лимоном. На это Смерчев развел руками и тоже шепотом мне ответил, что они, может, и любят, но пока не имеют потребности. Прежде чем начать совещание, Коммуний Иванович кратко объяснил мне, чем занимаются он сам и его подчиненные.
