Что говорить — задохнулся бы без Руфы Ким от одиночества, он любил ее, верил ей до конца дней.
Вскоре решил он подвести итоги и написать мемуары — сложность невеликая с его легким пером и типично английским, горьковатым юмором — думал, наверное, что как в доброй старой Англии: год работы — и книга выходит в свет. Не тут-то было!
Не так это было просто в стране, где всегда на страже армии штатных и нештатных идеологов, а тут еще признания в шпионаже в пользу вечно окруженной недругами державы! где это видано? где это слыхано? Какая разведка? Нет у нас разведки! Как у кота Бегемота: «Сижу, ничего не делаю, починяю примус!»
И все же книгу он написал, но далась она трудно: редакторские ножницы кастрировали рукопись беспощадно.
И все же по тогдашним стандартам книга вышла быстро: в 1968 году в Лондоне, с предисловием маститого Грэма Грина, взорвалась сенсацией и несколько раз переиздавалась. Почему в Лондоне? Да потому, что пробивали книгу как «активное мероприятие», разоблачавшее британские спецслужбы, иначе кто бы дал санкцию? Ким сумел сохранить в книге некую объективность и не опустился до уровня партийной печати, умевшей гоняться за ведьмами. Но, конечно, он не написал и четверти того, что хотел, а жаль…
Казалось бы, любой истинный патриот Отечества тут же повелел бы перевести книгу на русский, — ведь не в Англии же искать почитателей! — переводите, чтобы видели граждане, какие герои трудятся за кордоном, чтобы гордились, чтобы военно-патриотически воспитывались. Но тоталитаризм не просто туп, хотя и обладает поразительной, совершенно уникальной способностью подрезать сук, на котором сидит, доводить свои и без того скудные духовные силы до полного нуля.
Забота о чистоте мозгов своего народа, который не следовало отвлекать от доения коров, токарных работ и выполнения плана и тем более наводить на мысли о разведывательной работе в мирное время (с войной, слава Богу, хоть немного было ясно, благодаря Штирлицу), задержала перевод на годы.
Поговаривали, что скромный человек в кепке, Торквемада застоя Суслов, к тому же опасался «подрыва позиций английской компартии» и вроде бы английский генсек ему нажаловался, что дело Филби бросает тень на коммунистов — и действительно: Филби, в сущности, работал на Коминтерн.
Только через десять лет появилась книга в русском переводе, вышла в Воениздате, на ужасной бумаге, без слишком вольного предисловия Г. Грина, без эпилога — да и этот вариант протиснуть через бюрократические рогатки стоило огромной энергии и нервов. «Моя молчаливая война», естественно, на прилавки книжных магазинов не попала — законы дефицита охватывали не только икру и сервелат, но и литературу о шпионаже, — разлетелась по солидным ведомствам: ЦК, КГБ, МО etc. Впрочем, рецензий или обсуждения в печати не последовало — тема запретная, словно в песок все ушло.
Можно представить себе ярость Солженицына или Шаламова, которые, создавая свои труды, прекрасно понимали, с кем борются и что ненавидят, они стискивали зубы, когда их жахали по голове и конфисковали рукописи, но они знали, за что!
Гораздо сложнее представить бессильную ярость человека, с юности связавшего себя с Идеей и с разведкой — частью Системы, написавшего книгу и ожидавшего благодарных оваций, — и вдруг вместо этого мурыжат, спускают на тормозах, режут на части. Железный каток прошелся по Филби, почувствовал он на себе, что такое смрадное болото.
За годы московской жизни Филби русифицировался, выучил слово «блат», понял, о чем можно говорить вслух и о чем нельзя, и даже полюбил сигареты «Дымок», напоминавшие ему по крепости любимые французские «Голуаз». С легкой иронией относился к гала-представлениям наших тогдашних богов, отмахивался от звона пропаганды, хотя и не кричал на каждом углу о своих настроениях!
Став заправилой антианглийской деятельности на всей нашей планете, я решил опереться на блестящий опыт прошлого, на мудрые советы Маклина, Блейка и Филби. Помимо всего прочего, к этим легендарным фигурам я испытывал человеческий интерес и пиетет, много знал о них не только по западным публикациям, но и по агентурным делам, которые заполучил при работе над диссертацией об английском национальном характере. От встречи с Маклином меня отговорили, сославшись на его кислое отношение к КГБ, с Блейком мы однажды пообедали в «Арагви», но он настраивался на научную работу в Институте мировой экономики и международных отношений — оставался Филби, закрепленный за управлением «К», которым тогда ведал Олег Калугин.
Познакомились мы в ресторане на его дне рождения первого января, на церемонию эту сбирались некоторые из тех, кому довелось прикоснуться к его деятельности в окопах на Западе, но больше отцы-благодетели, курировавшие его на второй родине.
Конечно, к 1974 году Ким уже серьезно оторвался и от политики, и от оперативных дел, но глубинные знания делали его полезным советчиком, тем более что он прилежно слушал Би-би-си и получал английские газеты.
Филби скучал, он жаждал деятельности, но она так и не наступила: сначала его «доили» по прибытии из Бейрута, а потом охраняли, опасаясь «эксов» мстительной британской разведки, а на самом деле изолировали от нежелательных контактов.
Да и что за работа в уютной московской квартире? Ким, допуская свой провал и побег в СССР, представлял свою жизнь совсем иначе: утром машина у подъезда, ровно в девять — служебный кабинет на Лубянке, телефонные звонки, срочные телеграммы — равный среди равных, почему бы агенту доверять не меньше, чем кадровому сотруднику? Ведь такой агент, как Филби, стоит десяти отечественных лбов по своей преданности.
Но агентам уготовлена иная судьба, держат их на привязи и только внешне обращаются как с равными. В спецслужбах, наших и иных, развито чувство снисходительного отношения к агентам, особенно иностранцам, им не доверяют при всей внешней любезности, а иногда в душе презирают, как предателей. Агенты чувствуют это и переживают: не случайно Филби однажды вдруг прорвало: «Что ты деликатничаешь? Думаешь, я не знаю, что я — агент, который находится на связи? Всего лишь агент!»
У Филби я бывал довольно часто, и не только о политике и разведке лились беседы за бутылкой виски, говорили о любви, о жизни, о предательстве, он угощал меня сигарами, и вся обстановка весьма напоминала клубную библиотеку в Лондоне, куда переходят из зала пить кофе с портом.
Оба мы, как профессионалы, исходили из того, что квартира Кима прослушивается хотя бы по вечной традиции чекизма: «доверяй, но проверяй», естественно, об этом помалкивали, однако в меру рассказывали анекдоты о Брежневе и деликатно критиковали правительство.
Однажды, во время дискуссии о Солженицыне, я попытался подсластить пилюлю и перевалить вину за его высылку на узколобую тайную полицию. В ответ Ким возмутился и закричал: «Неправда, ты тоже несешь за это ответственность! И я! Все мы несем ответственность!»
Идею создать при нем небольшой ликбез для молодых сотрудников, нацеленных на Англию, Филби принял на «ура», вскоре на конспиративной квартире и состоялся первый семинар, молодежь сначала стеснялась и задавала асу корректные вопросы, а потом, когда начался легкий фуршет (дабы молодые разведчики реальнее представляли тяжкие условия заграницы), сердца и головы растаяли, начался непринужденный разговор.
В 1976 году перед отъездом в Данию я добился выделения некоторых сумм для снабжения Филби нужными ему товарами, и не потому, что Филби испытывал лишения, — просто человек, привыкший к оксфордскому мармеладу или горчице «мэль» и не видевший их лет пятнадцать, по-детски радуется, когда разворачивает пакет, не говоря уже о фланелевых брюках — принадлежности туалета любого респектабельного джентльмена.
Через дипломатическую почту мы обменивались иногда полуконспиративными шутливыми письмами, выборки из переписки звучат просто как диалоги из светских комедий:
Ким. «Мой дорогой Майкл! Прекрасное зрелище явилось на днях перед нашими глазами: вошел Виктор с огромным пакетом, в котором находились крупный запас мармелада, не говоря о шафране, горчице «мэль» и чудесной почтовой бумаге с вензелем и монограммой «К». Кеннеди? Кинг-Конг? Или, может быть…
Мы очень благодарны, как всегда, за все эти подарки, и лимонная кислота будет напоминать мне остроту наших бесед».
Майкл. «…Здесь довольно спокойно: никто не отрезал голову нашей скучной русалке, никаких террористических актов, высылок или арестов. Наша Руритания последние 6 месяцев председательствовала в ЕЭС и стала центром Европы. Будьте уверены, что Руритания забьется отныне в рыданиях из-за дефицита мармелада. (Знал ли бедный Маггеридж о Вашей обезоруживающей страсти к мармеладу? Это материал для хорошего романа.)[58]».
