— Кто это, Камиль? — вполголоса спросил губернатор Шаймиев стоявшего рядом мэра Казани.
— Не знаю. Может быть, мы? — предположил мэр.
Бывший министр сельского хозяйства Российской Федерации г-н Гордеев — могучего ума человек и не в силах это скрыть.
«Молодой человек приезжает на село и начинает там материализовываться …»
Или: «Беспорядки во Франции устроили люди нетрадиционной национальности».
То есть, в случае чего, можно его и в МИД.
Будет не хуже, чем с сельским хозяйством…
В Московской мэрии выдавали реестры на земельные наделы под строительство. Объявили:
— Театральный центр Мейерхольда!
Получать документы вышел человек с другой фамилией.
— Мог бы и сам прийти, — хмуро заметил вице-мэр Шанцев.
Придя на открытие нового питерского телеканала, представитель президента на Неве и будущий губернатор города г-жа Матвиенко рассказала общественности правду о своих вкусах:
— Хочется уже человечинки!
В нужное время, в нужном месте
Г-жа Матвиенко не всегда была известна россиянам.
Начало этой славной карьеры берет мутноватый исток в райкоме комсомола; потом телекамера зафиксировала молодую Валентину в коммунистической массовке первого съезда народных депутатов. Потом Родина нашла ей теплое местечко посла в Греции…
И вот, вернувшись из Греции на номенклатурный пересменок, г-жа Матвиенко решила заглянуть в гости к товарищам по советскому партхозактиву, в Белый дом.
А по Белому дому, мрачнее тучи, шел глава правительства Виктор Степанович Черномырдин, только что вернувшийся из Кремля, где получал очередную порцию «клизмы пополам со скипидаром».
Ельцин был в сильном раздражении: на него только что обрушилась очередная делегация с проклято-любимого Запада — и выела мозг! И то им не так, и это не эдак… И впридачу ко всему в российском правительстве нет женщин.
И Ельцин велел, чтобы были женщины!
Черномырдин, которому только гендерного вопроса не хватало для разрыва башки, шел набычившись по Белому дому — и вдруг увидел г-жу Матвиенко, выходившую из очередного кабинета…
— Валька! — гаркнул на весь Белый дом спасенный Виктор Степанович. — Валька, блять, ты-то мне и нужна!
И, на радость Европе, Матвиенко стала членом российского правительства.
Концерт в далеком северном крае мне предложил тамошний министр по внешним связям, обнаруживший меня за соседним столиком в московском клубе.
Хорошо зная номенклатурные повадки, я уточнил: не случится ли в это время каких-нибудь выборов? А то, бывало, заходит в гримерную какой-нибудь упырь с фотографом, жмет тебе руку, щелк — и готово дело: Шендерович приехал поддержать упыря и желает ему победы на выборах!
Ни-ни, сказал Сережа (министра звали Сережа). То есть выборы будут, но это — никакого отношения… Отлично, сказал я. Значит, ни с кем из начальства не встречаюсь, в афише — никаких «при поддержке администрации…».
Ни-ни, сказал Сережа. Просто концерт. Для людей!
И я полетел к людям.
И вот за несколько часов до встречи с людьми на рубеже вечной мерзлоты Сережа «обедает» меня в хорошем ресторане. Где-то в районе антрекота, коротко поговорив по мобильному, он поднимает на меня честные глаза и говорит:
— Это губернатор звонил, он тут неподалеку, хочет зайти…
— Не надо, — сказал я.
— Просто поприветствовать, познакомиться…
— Мы договаривались, — напомнил я.
Министр Сережа крякнул с досады.
Когда мы выходили из-за стола, он вернулся к теме:
— Может, заедем к нему? На секундочку. Он нормальный мужик…
Но я занял глухую оборону.
Отстреливаться я продолжал до самого концерта. А после концерта Сережа сказал:
— Ну что, может, в саунку? Там и поужинаем.
Саунка находилась на огороженной территории с охраной, что должно было включить в моем мозгу красную лампочку, но, расслабленный успешной работой, сигнал я пропустил.
В теплом подвальном помещении был накрыт фуршет. Рядом, действительно, уже вовсю грелась сауна, в углу работал телевизор, а некто пожилой и мелкий, в войлочной шляпе, суетился по температурному вопросу.
— Семен Иваныч, — спрашивал он, — парку подбавить?
Семен Иваныч, грузный мужик, замотанный в простыню, гонял шары по зеленому сукну. А может, не Семен Иваныч он был. Может, Иван Семеныч… Неважно.
— Привет! — сказал Сережа. — Вот и мы.
Мы разделись; я тоже замотался в простыню и, по Веничкиному совету немедленно выпив, приступил к процедурам. Ну расслабленный я был! Даже не поинтересовался, с какого бодуна здесь этот Семен Иваныч с обслугой. А после ста граммов коньячка напряжение отпустило окончательно…
Мы по очереди паримся, я играю с грузным дядькой в пул, обыгрываю его по пьяной лавочке, настроение по совокупности обстоятельств — чудесное. Мелкий с вениками суетится насчет парку, Сережа благостно потягивает в углу коньячок.
А телевизор в углу разговаривает ночными новостями. И красавица ведущая (единственная одетая в этой сауне) доходит до ежедневных наших чеченских радостей: грузовик подорвался на фугасе, трое погибших…
— Этих черножопых, — говорит тут мой партнер по бильярду, — мочить надо всех! Они, — говорит, — вообще не люди!
Он, собственно, ни к кому в отдельности не обращался, но я почему-то решил откликнуться.
— Голову себе намочи, — говорю. — Раздухарился!
Грузный не обиделся, а с пол-оборота вступил в полемику:
— Давить! Давить вместе с детьми! Это звери настоящие!
Я из диалога не ушел.
— Фашист, — говорю, — на себя посмотри!
Беседовали мы эдаким образом минут пять. Игра, разумеется, прекратилась — помню, я даже отложил кий, чтобы не отоварить грузного хама по выпирающему тестом животу. Очень спьяну хотелось.
Потом я увидел знатока пара — побелевшего лицом и осевшего на лавочку; потом увидел министра Сережу: он сидел, обхватив голову руками, и мерно мотал ею из стороны в сторону, по всей видимости, пытаясь ее отвернуть. Ровно в эту секунду я наконец понял, что играю в бильярд, пью коньяк и беседую по чеченскому вопросу — с губернатором края.
И ведь главное: я же много раз видел его раньше! Но не в простыне, а в Совете Федерации. И про черножопых он ничего там, в телевизоре, не говорил, а все больше про нравственность.
Вечеринка свернулась сама собой. Я уже одевался, а министр внешних связей Сережа все сидел, обхватив руками свою мелкоруководящую голову. Еще древние говорили: «Когда господь хочет наказать человека, он исполняет его желания…»
А тот суетливый, с веничками — это у них был министр культуры.
Мой друг Сергей Пархоменко сидел в ресторане и слушал разговор за соседним столиком. Он пришел в ресторан совершенно не за этим, но говорившие не стесняли себя уровнем звука, и слушать их были вынуждены все.
— Нет там, на Западе, ничего хорошего! — горячо гундел некто басовитый.
Тезис был не нов, поразила Пархоменко мотивировочная часть.
— Охоты хорошей нет, — загибая жирные пальцы, говорил человек, — рыбалки нет, бабы минет берут неглубоко…
Голос показался журналисту знакомым, и он украдкой глянул на его обладателя. Это был крупный (во всех отношениях) чин российской прокуратуры, известный борец за нравственность.
Вечером 21 февраля 2002 года щелкаю пультом на первую кнопку телевизора и слышу взволнованный монолог Никиты Михалкова.
— Это не имеет никакого отношения к борьбе с терроризмом, — говорит он. — Когда людей обыскивают, унижают их человеческое достоинство…
Я подумал: это он о Чечне, и еще успел удивиться гражданскому мужеству Никиты Сергеевича… Вот, думаю, орел. Ничего не боится!
Через пару секунд выяснилось, что Михалков говорит о мерах безопасности на Олимпиаде в Солт-Лейк-Сити.
Ну слава богу…
Лед с хоккейной площадки иногда полезно класть на патриотическую голову: чтобы подостыла.
— Надо было осадить чехов, а то они больно вознеслись! — заявил будущий министр спорта Вячеслав Фетисов после нашей победы в хоккейном четвертьфинале той Олимпиады.
Как мы их осадили, видел весь мир: лежали штабелями поперек ворот — внизу Хабибуллин, сверху еще пятеро… Но допустим даже, мы бы разделали соперников, как бог черепаху, — что тогда?
При чем тут «осадить чехов»? У нас что, август 68-го?
Перед полуфиналом, разумеется, про хоккей никто уже не думал, только одно было на сердце: не опозорить Русь-матушку, порвать американцев. А после проигрыша — корреспондент государственного канала подстерегает только что отбросившего коньки хоккеиста Жамнова и спрашивает у него: это национальная трагедия?
