Когда Швейк прочел все это полковому писарю, Ванек торжественно заявил, что подобные телефонограммы кидают в капанир.
Это придумал какой-то болван из штаба армии, а потом это расходится по всем дивизиям, бригадам и полкам.
Швейк принял еще телефонограмму, которая была так быстро продиктована, что Швейк успел записать на блоке что-то вроде шифра:
«Вследствие точнее разрешается или же самостоятельно напротив во всех случаях подлежит возмещению».
— Все это лишнее, — сказал Ванек, после того как Швейк страшно был удивлен тем, что он написал и трижды вслух прочел все это. — Одна ерунда, хотя, — чорт их знает! — может быть, это шифрованная телефонограмма. У нас нет в роте шифровального отделения. Это также можно выбросить.
— Я то же самое думаю, — сказал Швейк, — если бы я объявил господину обер-лейтенанту, что он точнее разрешается или же самостоятельно во всех случаях подлежит возмещению, то он обиделся бы на это.
— Некоторые бывают, скажу я вам, такие щепетильные, что прямо ужас! — продолжал Швейк, поглощенный своими воспоминаниями. — Ехал я однажды на трамвае с Высочан в Прагу, а в Либне подсел к нам некто пан Новотный. Как только я его узнал, я пошел к нему на площадку и стал с ним заговаривать, что мы земляки, оба из Дражова. Он на меня разорался, чтобы я к нему не приставал, что не знаком со мной и не знает меня. Я стал ему объяснять, чтобы он припомнил, что я еще маленьким мальчиком ходил к нему с матерью, которую звали Антония, отца же звали Прокоп, и был он прикащиком. Он и после этого не хотел признаться, что мы знакомы. Так я ему привел в доказательство еще более интимные подробности, что в Дражове было два Новотных — Тонда и Иосиф, и он как раз тот Иосиф, о котором мне писали, что он застрелил свою жену за то, что она упрекала его за пьянство. Но тут он размахнулся, а я увернулся, и он разбил стекло на передней площадке, большое, перед вагоновожатым. Ну, нас высадили и отвели, а в комиссариате выяснилось, что он потому так щепетилен, что звали его вовсе не Иосиф Новотный, а Эдуард Дубрава, и был он из Монтгомери в Америке, а сюда приехал навестить родственников[107].
Телефон прервал его рассказ, и какой-то хриплый голос из пулеметной команды опять спросил — поедут ли? Об этом будто бы с утра идет совещание у господина полковника.
В дверях показался бледный, как полотно, зауряд-прапорщнк Биглер, самый глупый в роте, старавшийся в учебной команде вольноопределяющихся отличиться своими познаниями. Он кивнул Ванеку, чтобы тот вышел за ним на лестницу. Там они имели продолжительный разговор.
Вернувшись Ванек презрительно ухмылялся.
— Вот дубина! — сказал он Швейку — нечего сказать экземплярчик у нас в маршевой роте! Он тоже был на совещании, и, когда расходились, господин обер-лейтенант распорядился, чтобы все взводные произвели строгий осмотр винтовок. А этот тип пришел меня спросить, должен ли он дать распоряжение привязать Жлабека за то, что тот вычистил винтовку керосином. — Ванек разгорячился. — О такой глупости спрашивает меня, хотя знает, что едет на позиции! Господин обер-лейтенант вчера правильно сделал, что велел отвязать своего денщика. Я этому щенку сказал, чтобы поостерегся злить свою команду.
— Кстати о денщике: не нашли ли вы случайно денщика господину обер-лейтенанту?
— Будьте мудрецом, — ответил Ванек, — времени хватит. Между прочим я думаю, что господин обер-лейтенант к Балоуну привыкнет; изредка он у него что-нибудь слопает, а потом и это у него пройдет, когда попадем на фронт. Там часто ни тому, ни другому нечего будет жрать. Скажу ему, что Балоун останется, — и ничего не поделаешь. Это моя забота, и господина обер-лейтенанта это не касается. Главное: не торопиться!
Ванек опять лег на свою койку и сказал:
— Швейк, расскажите мне какой-нибудь анекдот из военной жизни.
— Можно, ответил Швейк, — только я боюсь, что опять кто-нибудь к нам позвонит.
— Так выключите телефон: отвинтите провод или снимите трубку.
— Ладно, — сказал Швейк, снимая трубку. — Я вам расскажу, что подходит к нашей ситуации, только тогда вместо настоящей войны были маневры, а была точь в точь такая же паника, как сегодня, так как не было известно, когда выступим из казарм. Служил со мной Шиц с Поржича[108] хороший парень, только набожный и робкий. Он представлял себе, что маневры это что-то ужасное и что люди на них падают от жажды, а санитары подбирают их во время похода, как опавшие плоды. Поэтому он напился впрок, и когда мы выступили из казарм на маневры и пришли к Мнишеку, то сказал: «Я этого, ребята, не выдержу, только господь бог меня может спасти!» Потом мы пришли к Гржовицам, и там у нас был на два дня привал, так как произошла какая-то ошибка, и мы шли так быстро вперед, что могли бы вместе с остальными полками, которые шли с нами с флангов, захватить весь неприятельский штаб и осрамились бы, так как нашей армии полагалось п……, а противник должен был сражение выиграть: у них там находился какой-то сопливый эрцгерцогишка. Шиц устроил такую штуку. Когда мы разбили лагерь, он собрался и пошел в деревню за Гржовицами кое-что себе купить и к обеду возвращался в лагерь. Была жара, взопрел он тоже здорово, и тут увидел он на дороге колонну, на колонне была будочка, а в ней под стеклом совсем маленькая статуя святого Яна Непомуцкого. Помолился он святому Яну и говорит ему: «Вот, чай, жарко тебе, не мешало бы тебе чего-нибудь выпить. На самом ты солнцепеке. Чай, все время потеешь?» Взболтал походную фляжку, выпил и говорит: «Оставил я и тебе глоток, святой Ян из Непомук». Потом спохватился, вылакал все, и святому Яну из Непомук ничего не осталось. «Иисус, Мария! — воскликнул он: — святой Ян из Непомук, ты это мне должен простить, я тебя за это вознагражу. Я возьму тебя с собой в лагерь, и так тебя напою, что ты на ногах стоять не будешь». И добрый Шиц из жалости к святому Яну из Непомук разбил стекло, вытащил статую святого, сунул под блузу и отнес в лагерь. Потом святой Ян Непомуцкий с ним спал вместе на соломе. Шиц носил его с собой во время походов в ранце и всегда ему страшно везло в карты. Где только ни сделаем привал, он всегда выигрывал, пока не пришли мы к Прахеню. Квартировали мы в Драгеницах, и он все вдребезги продул. Когда утром мы выступили в поход, так на груше у дороги висел святой Ян Непомуцкий с петлей на шее. Вот вам и анекдот, ну а теперь повешу трубку.
И телефон опять начал вбирать в себя новые судороги нервной жизни лагеря. Гармония покоя была здесь нарушена.
В это самое время поручик Лукаш изучал в своей комнате только что переданный ему из штаба полка шифр с руководством, как его расшифровать, и тайный шифрованный приказ о маршруте маршевого батальона по направлению к границе Галиции (первый этап):
7217–1238–475–2121–35 — Мошонь.
8922–375–7282 — Раб.
4432–1233–7217–35–8922–35 — Комарно.
7282–9299–310–375–7881–298–475–7979 — Будапешт.
Расшифровывая этот приказ, поручик вздохнул и сказал:
— Чорт подери!
То есть в полицейском участке. Прим. перев.
Вон отсюда, свинья!
Район Праги. Прим. перев.
Вы венгерец?
Не понимаю, товарищ.
Сердечно благодарен.
Трое детей.
Венгерское приветствие.
Стоит уйти на три минуты, как только и слышно: «по-чешски, чехи».
Франц-Иосиф не короновался королем Чехии — формальность, которую выполняли все императоры Австро-Венгерской монархии. Прим. перев.
Богатая густым лесом местность. В настоящее время летняя резиденция президента. Прим. перев.
Река. Прим. перев.
Местечко в юго-восточной Чехии. Там, между прочим, похоронен автор этого романа. Прим перев.
Подозревается в шпионаже.
Ироническое прозвище Франца-Иосифа I (Starý Procházka). Прим. перев.
Поздравляю вас, господин вахмистр!
Национальное чешское блюдо из вареного теста. Прим. перев.
Юридический термин: наличие утверждающих вину обстоятельств. Прим. перев.
Сладкая водка. Прим. перев.
