— И затеяли драку?
— Так точно.
— Но он же сильнее вас. Понимаете, на что шли? Если бы он вас победил, что тогда было делать? Цижипова ставить сержантом, Рыгзенова — ефрейтором?
— Товарищ старший лейтенант, он никак победить меня не мог. Он, конечно, сильный. А я — начальник. У него только сила. У меня сила и командирский авторитет. — Последние слова он ввернул так ловко, что я опешил.
— Как понять авторитет?
— Просто понять. Я бы умер, но не сдался. Меня командиром назначили, надо делом оправдывать. У Цижипова ни за что силы нет мой командирский авторитет победить. Ни за что.
— Что ж, теперь так и будете каждый день авторитет утверждать кулаками?
— Нет, теперь все. Он будет мне подчиняться беспрекословно. Как по уставу полагается.
— Ладно, — сказал я, видя, что пробить словами что-либо в обороне Рыгзенова невозможно. — Я подумаю, как быть. А теперь зовите Цижипова.
Ефрейтора долго ждать не пришлось. Он явился расписанный во все цвета, как хохломская ложка.
— Дрались? — спросил я. — С командиром дрались? Так?
— Как дрался?! — Цижипов буквально кипел возмущением. — Я разве под суд хочу? Разве мне трибунал надо? Командир — мой начальник. Он закон для подчиненного. Я этот закон беспрекословно, точно и в срок исполняю. Как можно драться?
— Ладно, Цижипов, перестаньте Ваньку валять. Если не дрались, откуда эти синяки? И на руки посмотрите…
— Руки? — Он покрутил кистями, разглядывая их. — Это я упал. Шел и упал.
— Хватит. Вы понимаете, что совершили преступление? И свидетели есть. Драка с командиром — подсудное дело.
И тут солдат изменил тактику.
— Я не дрался с командиром, товарищ старший лейтенант. Я дрался со своим другом. Он мне друг, я ему.. '
— Значит, все-таки дрались. А с кем и как — пусть решают юристы.
— Так нельзя, товарищ старший лейтенант, — сказал Цижипов убежденно. — Юристы — плохие люди. К ним обращаться нельзя. Это непростительно.
— Что значит «непростительно»?
— Батарея у нас хорошая. Все солдаты командирам подчиняются. Пусть один Цижипов плохой. Причем целый взвод? Причем батарея? Причем дивизион? Они что, тоже теперь плохими будут? Это пятно на всю дивизию. На всю армию. Юристы все сделают несправедливо. И потом, товарищ старший лейтенант, когда я дрался, то только для порядка.
— Это что-то новенькое. Как же порядок зависит от драки?
— Могу объяснить. Вот вернусь домой, ребята скажут: как ты, такой сильный, Рыгзенову подчинялся? А я ответ: он меня сломал. Силой взял. И все поймут — дело честное было.
— Ладно, Цижипов, кончим. Теперь дайте слово, что больше никаких драк. Никогда. Иначе все старое встанет вам в строку и будет плохо.
— Зачем мне будет плохо? Зачем слово? — удивленно спросил ефрейтор. — Какое слово? Я присягу давал подчиняться своим командирам. И выполняю обязанность. Приказ командира для меня закон. Все равно кто приказал — наш комбат, наш комвзвод или наш командир орудия товарищ Рыгзенов…
Согрешил я тогда. Оставил проступок без всяких последствий. Но разве не пользы для?
В советское время старшины и прапорщики были любимыми героями армейских частушек и анекдотов.
Я любила лейтенанта,
Я любила старшину,
Лейтенанта за погоны,
Старшину — за ветчину.
Или такой анекдот.
Парад на Красной площади в Москве. Мимо мавзолея прошли колонны военных академий и училищ, суворовцы и нахимовцы. Прокатились танки и артиллерия. Проехали ракеты оперативно-тактические и стратегического назначения. Наконец, завершая парад на площадь вышли строем пять прапорщиков.
— Это еще что за новость? — удивился американский военный атташе.
— Это секретное оружие Советского Союза, — объяснил ему немецкий дипломат. — Если русские сумеют заслать их в войска НАТО, они в два счета разворуют всю нашу технику, вооружение и боеприпасы. Воевать будет нечем.
Увы, на прапорщиков народная молва возвела поклеп. Несокрушимую и легендарную армию, поднявшую над собой российские знамена, разворовали и ободрали как липку ее славные, стоявшие вне подозрения военачальники — генералы и адмиралы.
Генерал армии Константин Кобец, призванный быть слугой царю и отцом — солдатам, при прокурорской проверке оказался крупным ворюгой.
Адмирал Хмельнов прославил воровством андреевский флаг российского военно-морского флота.
И несть счета такому ворью в больших погонах, поэтому постараюсь разговор о старшинах и прапорщиках повести в другом ключе.
* * *
Прапорщик построил роту и сообщает солдатам:
— У меня два известия: неприятное и приятное. Первое — мы идем в поход с полной выкладкой. Вам предстоит загрузить в вещмешки по двадцать килограммов песку. Второе уже приятное. Песку хватит всем.
Старшина Григорьев был человеком хозяйственным. Об имуществе батареи и его сохранности он проявлял неимоверную заботу.
Когда я принимал батарею, то решил проверить опись всего культимущества, которое стояло на учете. Зашли в каптерку. Там на крючьях, вделанных в стену, висели несколько балалаек и две гитары.
Я взял в руки балалайку и увидел, что верхняя часть грифа с колками для натягивания струн, аккуратно обломлена по месту склейки.
Взял другую — такой же дефект.
Взял гитару — то же самое.
— Никто не может починить? — спросил я Григорьева.
Тот сокрушенно вздохнул
— Попадает в чьи-то руки — чинят, но я вовремя успеваю ломать.
Не знаю, какое у меня было лицо, но я постарался не выказать особого удивления.
— И зачем?
— Растащат иначе имущество, товарищ старший лейтенант. Потом вынесут из батареи и не найдешь. А мы с вами — отвечаем за сохранность.
— На чем же солдаты играют?
— Тут у нас порядок. Кому надо играть, берут в других батареях. Так что без музыки не остаемся. Зато собственное имущество всегда в наличии…
Видели вы когда-нибудь проявление столь пламенной заботы? Вряд ли. И после этого беретесь говорить что старшины все только тащат?
* * *
Старшина выстроил новобранцев.
— Художники среди вас есть?
После некоторой заминки из строя отвечают:
— Есть…
— Выходи!
— Выходя трое.
— Отлично, художники! Возьмите в каптерке пилу, три топора и к обеду нарисуйте поленницу березовых дров.
Стылый осенний ветер рвал красные флажки, отмечавшие линию огневого рубежа. Инспекторские стрельбы из личного оружия шли к концу и настроение комдива Седьмой кавалерийской генерал-майора Ягодина все больше портилось. «Тройка» по огневой подготовке дивизию не устраивала, а чтобы вытянуть общий балл на еще одну единицу вверх и сделать его твердо хорошим не хватало отличных оценок. Спасти положение могли по меньшей мере пятнадцать пятерок, только вот боевых резервов у командира уже не осталось.
— Что будем делать?
Ягодин посмотрел на офицеров ближайшего окружения, которые в той же мере, как и он сам ощущали приближение шторма, но не знали, что ему противопоставить.
Молчание и хмурые лица штабистов были лучшим свидетельством того, что выхода из сложившейся обстановки никто не видит.
И в самом деле, откуда взять полтора десятка «пятерок», если на огневом рубеже побывали практически все, кто на то имел право.
— Эх, — Ягодин обречено махнул рукой, — помощнички!
Так уж всегда бывает: если начальник не знает как поступить, то виноват в этом не он сам, а его окружение.
И вдруг взгляд генерала задержался на старшине комендантского взвода, который обслуживал стрельбы: готовил мишенное поле, стоял в оцеплении, следил за порядком на дороге, которая вела к стрельбищу.
— Старшина! — Ягодин поднял руку, привлекая к себе внимание. — Подойди ко мне.
Крупный широкоплечий сверхсрочник, перепоясанный ремнями с кавалерийской шашкой на боку, с обожженным и обветренным до цвета красного дерева лицом, гремя шпорами приблизился к генералу.
— Старшина Сараев по вашему приказанию прибыл!
— Вольно, вольно, — махнул рукой Ягодин, — давай без церемоний. Лучше скажи, где найти два десятка стрелков, которые еще не были на огневом рубеже?
— Это можно запросто, товарищ генерал. Надо гарнизонную губу потрясти…
Выход был настолько прост и очевиден, что офицеры штаба и политотдела буквально разинули рты: как же никто из них не подумал об арестантском резерве дивизии. Ведь он никогда нулевым не бывает.
— Манов! — Ягодин поднял пуку и дал отмашку. — Ко мне!
Комендант гарнизона подполковник Манов лихим чертом подбежал к комдиву, щелкнул шпорами и застыл столбом, высоко вздернув подбородок — не живой человек, а образцовая картинка и строевого устава.
Все знали — Манов был истым служакой: он шел по жизни, держась за устав, как за путеводную нить. Он знал наизусть множество сухих статей и положений, заключавших в себе тайну армейской службы и умел их трактовать с офицерской прямолинейностью. Например, в кругу своих собутыльников он мог задать вопрос: «Вот, если бы открыть в гарнизоне бардак, то сколько в нем должно быть женщин?» И сам же отвечал на сложный вопрос: «Если исходить из уставной нормы, то на пять-шесть солдат положен один сосок. Дальше считайте сами». Устав нормировал число сосков умывальников в подразделениях, но знаток устава трактовал это куда шире и возразить ему аргументировано никто не мог.
