— Петя, ты, говорят, от нас уходишь?
— А чаво я в энтом Северодвинске не видел? Чаво я там забыл? За человека не считают!
Скоро они встретились: группман и однокашник.
— Ну, Андрюха, вот это ты дал! Вот это подложил! Ну, спасибо! Куда я его теперь дену?
— А ты его продай кому-нибудь. Я как купил — в мешке, так и продал.
— Ну да. Я его теперь за вагон не продам. Все уже знают: «не курит, не пьёт, на службу не опаздывает»…
М-да… теперь продать человека трудно. Это раньше можно было продать: на базар — и всё. Золотое было время.
(собрание офицеров, не имеющих жилья; в конспективном изложении)
Офицеры, не имеющие жилья в России, собраны в актовом зале для совершения акта. Входит адмирал. Подаётся команда:
— Товарищи офицеры!
Возникает звук встающих стульев.
Адмирал:
— Товарищи офицеры. (Звук садящихся стульев.)
Затем следует адмиральское оглядывание зала (оно у адмирала такое, будто перед ним Куликово поле), потом:
— Вы! (Куда-то вглубь, может быть, поля.) Вы! Вот вы! Да… да, вы! Нет, не вы! Вы сядьте! А вот вы! Да, именно вы, рыжий, встаньте! Почему в таком виде… прибываете на совещание?… Не-на-до на себя смотреть так, будто вы только что себя увидели. Почему не стрижен? Что? А где ваши медали? Что вы смотрите себе на грудь? Я вас спрашиваю, почему у вас одна медаль? Где остальные? Это с какого экипажа? Безобразие! Где ваши начальники?… Это ваш офицер? а? Вы что, не узнаете своего офицера?… Что? Допштатник? Ну и что, что допштатник? Он что, не офицер?… Или его некому привести в чувство?… Разберитесь… Потом мне доклад… Потом доложите, я сказал… И по каждому человеку… пофамильно… Ну, это отдельный разговор… Я вижу, вы не понимаете… После роспуска строя… ко мне… Я вам объясню, если вы не понимаете. Так! Товарищи! Для чего мы, в сущности, вас собрали? Да! Что у нас складывается с квартирами… Вопрос сложный… положение непростое… недопоставки… трубы… сложная обстановка… Нам недодано (много-много цифр) метров квадратных… Но! Мы — офицеры! (Едрёна вошь!) Все знали, на что шли! (Маму пополам!…) Тяготы и лишения! (Ы-ы!) Стойко переносить! (Ы-ых!) И чтоб ваши жены больше не ходили! (М-да…) Тут не детский сад… Так! С квартирами всё ясно! Квартир нет и не будет… в ближайшее время… Но!… Списки очередности… Всем проверить фамилии своих офицеров… Чтоб… Никто не забыт! Кроме квартир ко мне вопросы есть? Нет? Так, все свободны. Командование прошу задержаться.
— Товарищи офицеры!
Звук встающих стульев.
Утро. Сейчас наш командир начнет делить те яйца, которые мы снесли за ночь.
Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош и бегство от дежурного по училищу по кустам шиповника.
— Разрешите войти? Курсант Попов…
Во рту лошади ночевали, в глазах — слизь, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадёжно болен. Это не замаскировать.
Попов волнуется, то есть находится в том состоянии, которое курсанты называют «не наложить бы». Он виноват, виноват, осознал…
— Попов!!!
— И-я-я!
— Вы пили?
Вопрос кажется Попову до того нелепым — по роже же видно, — что он хихикает, кашляет и говорит неожиданно: «Не пил».
От этого дикого ответа он ещё раз хихикает и замолкает, с беспокойством ожидая.
— Нехорошо, Попов!
И тут вместо мата, вместо обычного «к херам из списков» Попов выслушивает повесть о том, что вредно пить, как потом приходишь домой и жена не разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще…
Командир внезапно вдохновляется и, заломив руки своему воображению, говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно.
Души. Души командира и подчиненного взлетают и парят, парят… воедино…
И звучат, звучат… вместе…
Они готовы слиться — сливаются. Как два желтка.
Оба растроганы.
— Попов… Попов… — звучит командир.
Слёзы… Они готовы пролиться (и затечь в яловые ботинки).
Проливаются…
— Попов… Попов…
Горло… его перехватывает.
Да. Кончилось. Необычно, непривычно. М-да.
Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды.
— А в увольнение можно? — повернулся язык у Попова, к удивлению самого Попова.
— Можно, — вдруг кивает командир, — скажите старшине.
Все удивляются. Попов не чувствует под собой ног. А ночью дебош, и дежурный по училищу, и кусты…
Строй замер. Строй щурится. По нему бродит солнце, закатав штаны, как сказал бы настоящий поэт.
Командир, покрытый злыми оспинами, проходит вдоль. На траверсе Попова он останавливается и буравит его двумя кинжалами.
Попов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо, плечи развернуты, грудь приподнята, живот подобран, тело напряжёно и слегка вперёд. Пятки вместе — носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки… замереть!
— Попов!
Истошно, по уставу:
— И-я-я!!!
— Вы свинья-я— я!!!
Занавес.
Из-под занавеса сдавленное:
— Сучёныш-ш-ш!!!
При уходе и переводе с флота принято воровать что-нибудь на память: какой-нибудь кусочек сувенирного краеугольного кирпича могучего исполина, именуемого — «флот», кусочек чудовища…
Командир Криволапов — а такие ещё встречаются среди командиров — готовился к переводу со своего ракетного подводного крейсера, то есть: лихорадочно воровал.
Он уже украл себе домой: холодильник «Морозко» с отвалившейся дверцей, лучшее украшение радиосвалки проигрыватель «Аккорд», бухточку провода и простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдётся что покрыть.
Он утащил с корабля, потея от восторга, банки с воблой, компоты, сухофрукты, доски, шкафчики, нержавеющие трубы и наших дырявых тапочек двадцать пар.
Детские бульканья с пузырями вызывало в нём желание подчиненных помочь ему в этом ночном грабеже.
— Стой! — говорил он командиру боевой части, встречая его недалеко от лодки на снегу.
— Что-то я хотел тебе поручить, что-то хотел… какое-то задание… — мучился он.
— У меня уже есть задание, — старался командир БЧ, — списываю прибор…
— При чём здесь прибор? — досадливо махал рукой командир, как Диоген, которому мешали изобретать формулу счастья.
— Да, — вспоминал он наконец, — отправляйся сейчас на корабль и оторви мне там две железные полоски. Вот такие!
— Угольники? — участвовал командир БЧ в командирских исканиях.
— И угольники тоже, а это — вот такие! — и в воздухе рисовался чертеж очередной жертвы клептомании.
Прости, природа: когда ты создавала некоторых капитанов первого ранга, командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, — и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души.
Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера, перед дверью: крупный, никелированный, великолепный экземпляр. Гордость племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку — три литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь.
— Так! — сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять зазевавшийся чайник.
— Эй, кто там?! — крикнул он, обернувшись.
На этот зов откуда-то вылез матрос.
— Так, — сказал командир Криволапов, — возьмёшь его — и ко мне в каюту!
Матрос подхватил беспризорника, а командир помчался дальше, навстречу восходящим лучам восходящей военной славы.
— Стой! — раздалось из потустороннего мира. — Куда!
Грязно-серая дверь дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде чем пихнуть его в спину, подарила ему вечную щетину, мешки под глаза и жажду.
— Куда, говорю! — схватил он проходящий мимо чайник.
— Товарищ командир! — заверещал матрос. — Я, как вы сказали, так и сделал! Товарищ командир!
Командир Криволапов медленно повернулся спиной к серебристым лучам восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра жесткости, и лицо начало отчаянно принимать командирское решение.
— Ах, енто ты, значить? — прогундосил работяга…
Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес тёмный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и всё затопит. Не будем рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а другой — командира за пуговицу, докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу.
Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в шапке с ручкой…
За что, природа?
