Жюли критически осмотрела открытку и скривилась.
— Харашё, — согласился насельник, сделал таинственное лицо и поманил Жюли пальчиком; та поневоле склонила ухо. — Танки, — прошептал, — украл Ашот Мелконян…
Над Красной площадью сеялся мелкий колючий снежок, особенно контрастно высвечиваясь в лучах прожекторов, направленных на… как это? на седые стены древнего Кремля. Двое солдат, сопровождаемые разводящим, печатали шаг по направлению к мавзолею. Начали бить куранты и произошла четкая, словно куклы двигались в механических часах, смена караула.
Кузьма Егорович с непокрытой головою стоял за огородочкою в двух-трех метрах от колумбария и сосредоточенно глядел на пустое место между двумя замурованными урнами.
Взвизгнув тормозами по брусчатке, остановилась равилева «Волга» - Кузьма Егорович не услышал, не обернулся. Равиль подошел, мужественно и сдержанно извлек из-под мышки пистолет, протянул. Кузьма Егорович взял машинально. Из внутреннего кармана Равиль извлек партийный билет и протянул тоже.
— Сбежала? — спросил Кузьма Егорович откуда-то оттуда. Издалека. Из высока. Из Вечности.
Равиль подтверждающе и вместе — скорбно, склонил повинную голову.
Кузьма Егорович слишком был погружен в Высокие Мысли, чтобы вынырнуть из них вдруг.
— Но ложиться… — сказал раздумчиво и бросил прощальный взгляд на праздный кусочек стены, — ложиться надо сегодня.
— Слушаюсь, — отозвался Равиль.
— Да не тебе! Мне… — и добавил: — Большая тревога…
И тут же, минуту-другую всего спустя, задвигались мощные телеобъективы, закрутились кольца резкости на плывущем над полузатененной чашею Земли спутнике, а в огромном, до отказа забитом электроникою зале, заметались зеленые лучи по экранам радаров, прерывисто загудел тревожный зуммер, замигали красные лампы и большой трафарет с надписью по-английски: БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ № 1, заставив офицеров вооруженных сил США напрячь на пультах руки.
Металлический голос вещал из-под потолка:
— Боевая готовность номер один. Боевая готовность номер один. Войска МВД, КГБ и части Советской Армии заняли и прочесывают Москву. В воздух подняты все летательные аппараты Московского военного округа. Боевая готовность номер один…
— Профессией надо было заниматься, а не политикой! — кричал в телефон раздраженный Секретарь французского ЦК. — Вот теперь и возвращайтесь!
— Чтоб надо мною смеялся весь Париж? — возмущалась Жюли на своем конце провода, а насельник Востока опрокидывал в себя очередные полстакана. — Жюли Лекупэ не сумела удовлетворить старую русскую обезьяну! Ха-ха!
Секретарь отставил наотлет трубку, которая выкрикивала еще менее лестные определения Кузьмы Егоровича, и укоризненно посмотрел на своего секретаря. Тот взял орущую трубку, словно змею, и пропел вкрадчиво:
— Но подумайте, дорогая… Что? Не расслышал. Куда идти?
— В жопу! — артикулировала Жюли. — В жо-о-пу!
Восточный гость сидел у стола еле живой (одна бутылка коньяка опустела совершенно, другая — наполовину) и, вырывая из записной книжки листок за листком, разжевывал их и проглатывал…
Последнюю сцену представил нам экран монитора, один из доброй полусотни, находящийся в специальном подвале «Интуриста»; вместе с нами наблюдал картину и сидящий у самого экрана Кузьма Егорович; за ним, стыдливо полуотвернувшись, чтобы как бы не видеть экрана, но самого Кузьму Егоровича как бы видеть, стоял Равиль, а за Равилем, стыдливо отвернувшись совсем, — несколько человек интуристовского начальства.
За Кузьмою же Егоровичем и затем, как он наблюдает за Жюли, наблюдал Седовласый по своему телевизору и мурлыкал:
— Л-любовь нечаянно нагрянет…
Жюли в сердцах бросила трубку, взглянула на хозяина номера.
— Уже едут? — спросил тот, вставая Жюли навстречу — руки вперед, под наручники, и свалился.
Жюли подошла, попыталась поднять.
— Я тыбэ русским языиком гаварю, — провещал насельник Востока. — Луче жит стоя, чэм умэрет на калэнях…
Кузьма Егорович поигрывал скулами и наливался кровью, глядя, как волочит Жюли восточного гостя к кровати; когда, устроив беднягу, Жюли принялась стаскивать с него ботинки, Кузьма Егорович не вытерпел: встал, нервно слазил в карман, откуда извлек, не разобрав что это, равилев пистолет, потом кивнул головою, как полководец перед атакою, и направился к выходу.
— Кузьма Егорович! — ринулся за ним Равиль. — Осторожно! Заряжено!
Едва Жюли дотронулась до замочной ручки, чтобы запереть, как дверь распахнулась и явила разгневанного Кузьму Егоровича. Вдохнув и не находя сил выдохнуть, он стоял, набирая на лице колер от розового до темно-багрового. Свита маячила позади, не смея поднять глаз.
Насельник Востока задрал руки. Жюли презрительно приподняла плечо и двинулась уйти. Кузьма Егорович удержал ее, развернул к себе, удивился собственной вооруженности, передал пистолет пришедшему от этого в сдержанный восторг Равилю и неумело, по-детски как-то замахнувшись, ударил Жюли ладошкою по щеке…
«ЗИЛ» Кузьмы Егоровича ехал по ночной Москве.
Впереди, как обычно, сидел Равиль и, подыхивая на пистолет, полировал его рукавом. Сзади — в одном углу — Кузьма Егорович, в другом — Жюли: отвернувшись, безразлично глядя в окно. На откидном сиденьи зажато, с прямой спиною, примостился переводчик. Глаза его были завязаны.
Какое-то время все молчали, потом Кузьма Егорович произнес:
— Скажи ей: я был неправ.
Переводчик повторил по-французски:
— Он был неправ.
Жюли не отреагировала: только шины шуршали по асфальту да чуть слышно урчал мотор.
— Я ее оставляю, — нарушил паузу Кузьма Егорович.
— Он вас оставляет, — сказал переводчик.
— Не в смысле оставляю, а в смысле — оставляю, — поправился Кузьма Егорович.
— Не в смысле оставляет, а в смысле — оставляет, — перевел переводчик, не вдаваясь в языковые тонкости.
Жюли все равно молчала.
Тогда Кузьма Егорович собрался духом и выдал:
— Каждый мужчина в нашей стране имеет право на ревность.
— Каждый мужчина в ихней стране имеет право на ревность, — бесстрастно перевел переводчик.
Жюли кивнула за окно, чуть улыбнулась и спросила совершенно по-русски:
— Otchakovo?
Лирическая мелодия песни о любви на современном этапе сопровождала не менее лирическую прогулку по огромному пустынному пляжу трех фигурок: взрослого роста двоих и — за руки между ними — маленькой.
Мощный артиллерийский бинокль зафиксировал пару невозмутимых рыбаков, стоящих со спиннингами у кромки зимнего штормового прибоя. Быстрая, смазанная панорама, скользнув по гуляющим троим, уперлась в еще одну рыбачащую — на противоположной оконечности пляжа — пару и сопроводилась голосом:
— Второй, второй, как слышите?
Один из рыбаков поднес ко рту спиннинг, и возникло искаженное электроникою бормотание:
— Слышу нормально, слышу нормально.
— Проверка связи, — сказал в уоки-токи Равиль, одетый лесничим и примостившийся на плащ-палатке в сырой горной расселине, сказал и бинокль отложил.
— Я так хочу быть с тобой и я буду с тобо-ой, — спела Машенька, а потом повторила те же слова по-французски.
— Не так, Маша! Не совсем так, — мягко поправила Жюли и вместе с девочкою спела сладостные слова.
Кузьма Егорович, гордый и счастливый, хоть ни бельмеса и не понимающий, скосился на дам.
Когла проходили мимо торчащей из песка щелястой раздевальной кабинки, оттуда вдруг высунулась таинственная рука и втащила Жюли вовнутрь. Та взвизгнула было, но звук не успел разнестись, удержанный запирающей рот крепкой ладонью.
Жюли посмотрела на похитителя:
— Ты??! Здесь??! Этого еще не хватало…
Похититель, вернее — –тельница, которою оказалась Вероника, отпустила мать:
— Проститутка для Кремля! Эксклюзивное интервью. Дорого, — быстро, очень по-деловому, выпалила Вероника. — Встречаемся в восемь, возле церкви…
— Дедушка, дедушка! — дергала Маша Кузьму Егоровича. — А где тетя Жюли?
Кузьма Егорович скосил глаза на одинокую кабинку, оставшуюся метрах в двадцати позади, и сказал укоризненно:
— Ай-ай-ай, Маша! Тетя Жюли делает пи-пи, — и, снова оглянувшись беззаботно, вдруг настороженно приостановился.
— Я не допущу, — кипятилась меж тем в кабинке Жюли, — чтобы ты компрометировала Кузьму Егоровича! Настоящим коммунистам в России и без того туго!..
— Ну чего, дед? — тянула Машенька Кузьму Егоровича, пристально глядящего на кабинку. — Пошли-и. Нехорошо подглядывать.
— Там, кажется, штаны, — невнятно пробормотал Кузьма Егорович.
— Ты никогда, никогда не проникнешь в этот дом! — шипела Жюли.
— Думаешь? — усомнилась Вероника.
