ТРИККИ: Разрешите мне ответить вам следующим образом, мистер Трезвяк: я питаю глубочайшее уважение к губернатору Алабамы Джорджу Уволюсу, как и к сенатору от Миннесоты Губерту Гундолюсу. Оба они достойные люди и с несомненной для меня большой убежденностью выступают за права крайне правых и крайне левых. Однако факт остается фактом — я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из этих джентльменов, при всем их экстремизме, поднял голос в защиту наиболее обездоленной части населения Америки, в защиту нерожденных младенцев.
Следовательно, я покривил бы душой, если бы не признался сейчас перед вами в моей надежде на то, что, когда подойдет время выборов, зародыши и эмбрионы нашей страны, скорее всего, вспомнят, кто именно боролся за них в то время, когда все прочие занимались куда более популярными и модными темами. Я думаю, они вспомнят, кто именно, в самый разгар войны, которую мы ведем за рубежами нашей страны, и расового кризиса здесь, у нас, всецело посвятил себя тому, чтобы превратить эту страну в место, которым населяющие ее нерожденные младенцы имели бы право гордиться.
Единственная моя надежда состоит в следующем: что бы я ни успел совершить для них, пока я еще занимаю пост Президента, совершенное мной станет весомым вкладом в построение мира, в котором каждый, независимо от его расы, верований или цвета кожи, так и останется нерожденным младенцем. Пожалуй, если у меня и есть мечта, то она такова. Благодарю вас, леди и джентльмены.
МИСТЕР ЗАДОУЛИЗ: Благодарим вас, господин Президент.
3
Трикки перед лицом очередного кризиса,
или
Мозговой штурм
Трикки облачен в форму футболиста, в которой он, обучаясь в колледже Ханжиера[2], четыре года просидел на скамье запасных. Форма все еще выглядит новехонькой, как в тот сорокалетней давности день, в который он ее получил, и это при том, что в ночи, когда бремя президентских обязанностей окончательно затмевает рассудок Трикки и доводит его до такого волнения, что ему не удается заснуть, он нередко выползает из постели и, прокравшись по Белому дому во взрывоустойчивую раздевалку (построенную под его присмотром в соответствии со спецификациями футбольной команды «Балтиморские Жеребцы», а также Комиссии по атомной энергии), «приодевается» как бы для «решающего матча» с «традиционным соперником» Ханжиера. И неизменно, как это уже бывало во время вторжения в Камбоджу и осады университета в Кентукки, одного лишь облачения в наплечники и шлем, натягивания облегающих футбольных штанов поверх кожаного суспензория, а затем обращения спиной к зеркалу и взгляда через преувеличенное плечо на украшающий спину номер оказывается достаточным, чтобы восстановить его веру в правильность действий, которые он предпринимает для блага двухсот миллионов американцев. Что говорить, даже при самых невероятных промахах на международной арене, даже в разгар разного рода национальных катастроф ему до сей поры удавалось — с помощью футбольной формы и хорошего военного фильма — оставаться на уровне данного им самим (см. его книгу «Шестьсот кризисов»[3]) описания истинного лидера как человека исполненного «спокойствия, уверенности и решимости». «Главное в подобной ситуации, — писал Трикки, подводя итоги тому, что он узнал о лидерстве во время волнений, вызванных в 1958 году его, тогда еще Вице-президента, визитом в Каракас, — это не столько „отвага“ перед лицом опасности, сколько способность к „самоотверженному“ мышлению — способность изгнать из своего сознания всякую мысль о страхе, полностью сосредоточившись на том, как противостоять подстерегающей тебя опасности».
Но этой ночью даже грубоватые жесты перед показывающим его в полный рост зеркалом, даже притворные отскоки с поднятыми перед собой присогнутыми руками, дающие свободу действий принимающему мяч защитнику, не помогают Трикки изгнать из своего сознания мысль о страхе; что до «самоотверженного» мышления, то и по этой части сколько-нибудь продвинуться ему не удается. Покрасовавшись перед зеркалом два часа кряду, успешно завершив восемьдесят семь из ста передач форварда, причем мяч проделал в воздухе суммарных две тысячи шестьсот десять ярдов (рекорд Белого дома), он тем не менее остается неспособным сосредоточиться на том, как противостоять подстерегающей его опасности, и потому решает разбудить ближайших своих советников и собрать их в подземной раздевалке ради того, что на футбольном жаргоне называется «мозговым штурмом».
В дверях Белого дома каждый из советников получает футбольную форму от агента Секретной службы, который в его тренировочных штанах, теннисных туфлях и майке с надписью «Собственность Белого дома» выглядел бы, кабы не кобура под мышкой, сосем как уборщик спортивной раздевалки. И вот, рассевшись по скамьям, расставленным перед большой школьной доской, «тренеры» внимательно слушают Трикки, пока тот, держа в руках шлем, описывает им кризис, по отношению к которому ему никак не удается занять «самоотверженную» позицию.
ТРИККИ: Ничего не понимаю. Как могут эти сопляки говорить обо мне то, что они говорят? Как они смеют скандировать такие лозунги, размахивать такими плакатами — обо мне? Джентльмены, полученные мной донесения показывают, что они с каждым часом становится все более грубыми и нахальными. К утру мы можем иметь на руках беспрецедентный в истории бунт: восстание бойскаутов Америки! (Пытаясь успокоиться, а также обрести уверенность и решимость, напяливает шлем.)
Так вот, одно дело, когда пресловутые вьетнамские критиканы заявляются в Капитолий, чтобы вернуть нам свои медали. Каждому ясно, что они представляют собой просто-напросто горстку недовольных, которые лишились рук, ног и тому подобного и потому не знают чем себя занять, кроме как ковылять по улицам и размышлять о том, какие они несчастные. Разумеется, от них не приходится ждать объективного отношения к войне, поскольку благодаря ей половина из них способна передвигаться лишь в инвалидных колясках. Но сейчас нам противостоит не просто толпа неблагодарных смутьянов, перед нами бойскауты!
И не допускайте даже на миг мысли о том, что американский народ будет бездействовать, видя, как скауты-орлы лезут на ступени Капитолия, обзывая Президента Соединенных Штатов «грязным старикашкой». Пусть никто из вас не позволяет себе и на минуту проникнуться иллюзией насчет того, что если мы не проявим по отношению к этим бойскаутам таких же спокойствия, уверенности и решимости, какие я проявил, противостоя Хрущеву на всем вам известной кухне[4], то к завтрашнему утру я могу оказаться первым Президентом Соединенных Штатов, которого ненавидят и презирают еще сильнее, чем Лгундона Б. Джонсона. Джентльмены, вы можете начать войну без ведома Конгресса, вы можете разрушить экономику и растоптать Билль о правах, но нарушить моральный кодекс американских бойскаутов Америки и ожидать, что вас вторично изберут на высший пост страны — это извините!
И подумать только, когда я произносил ту злосчастную речь в Сан-Дементии, она казалась такой… такой правильной и, если позволите так выразиться, такой блестящей, такой целомудренной. Да я минуту спустя уже и не помнил, чего я там такое… одобрил. Я и помыслить не мог, что мои политические противники испытывают столь остервенелую потребность оттереть меня от власти, питают столь малое уважение — не просто ко мне, но к величественному посту Президента, — что готовы ухватиться за несколько совершенно безобидных, совершенно бессмысленных фраз, произнесенных мною в тот день, и обратить их в чудовищную ложь!
Джентльмены, я не новичок в безобразных политических играх. Какой только софистики и лжи я в свое время не повидал — фальсификации, перевранные цитаты, искажения, беспардонное вранье и, разумеется, открытое попрание истины. Да и когда дело доходит до злобной клеветы на кого бы то ни было, меня тоже совершенным младенцем не назовешь. Много лет назад я с отвращением и ужасом наблюдал, как распинали сенатора Джозефа Мак-Каркал — всего лишь за то, что он, поразмыслив, переменил названное им число коммунистов, окопавшихся в Государственном департаменте. Впрочем, к чему далеко ходить — посмотрите, как они всего несколько месяцев назад обошлись с министром Лярдом[5], показавшим сенатскому комитету по иностранным делам какую-то поддельную железяку и заявившим, будто ее привезли из Лаоса, а не из Вьетнама. Всего-то пять миль в сторону, а они его только что не удавили!
И все-таки, должен признать, никогда, за всю мою долгую карьеру фальсификатора, я ни разу не сталкивался с ложью, настолько вероломной и маккиавелиевской, как та, которую норовят распустить на мой счет мои враги… Что я такого сказал? Нет, вы загляните в стенограмму! Я не сказал ничего. Решительно ничего! Я выступил за «права еще нерожденных младенцев». Ну, не знаю, если на свете вообще существует хоть один дешевый ораторский прием, то пожалуйста, вот он. В чистом виде! А для тех, кто так и не понял, о чем я толкую, я добавил «признаваемые в принципах, проповедуемых Организацией Объединенных Наций». Организацией Объединенных Наций! Что еще нужно было сказать, чтобы сообщить этой чуши окончательно бессмысленный вид? Может быть, мне следовало сказать: «признаваемые в принципах, проповедуемых Автомобильной ассоциацией Америки»? Может быть, мне следовало произнести всю речь на «поросячьей латыни», да еще корчить при этом шутовские рожи? Или напялить перед выступлением клоунский костюм? Я не сделал этого, и все потому, что отказываюсь говорить с народом Америки свысока! Отказываюсь изображать пустого критикана! Отказываюсь верить, что народ этой великой страны не способен без чужой указки распознать прямое и явное ханжество или унюхать вопиющее противоречие, которое само лезет ему в нос!.. И чем же я вознагражден за мою веру в Америку? Бойскауты вопят по телевидению, будто Трик Е. Диксон выступает за половые сношения! За прелюбодеяния — между людьми!
