Хорошо. На другое утро Антон «Половина-на-Половину» подходит к нашему Мише и, не говоря худого слова, ругается прямо ему в рот.
Чтобы Безбрежный не сдержал своего слова, этого еще никто не говорил.
Миша подымает свой ручной механизм и ляпает подлого Антуана так, что у того трескается щека. Подлый Антуан падает, к колоссальному несчастью, прямо на нос Мишке-Маленькому, который заругался, и представьте, именно по матушке.
Случайно!
Но чтобы бойцы не держали своего слова, этого еще никто не говорил. Немедленно Колечка-Наперекор гахнул по Мишке. Мишка залепил Леньке-Гец-Зозуле. Ленька плюнул, и сказал плохое слово, и влез по шею в драку. Тут Миша бешено заругался и полез казнить Геца.
Никто не скажет, чтобы бойцы не держали свое слово. С печалью на сердце и проклятиями во рту мы ринулись на нашего любимого вождя.
Это было замечательно.
Целый день стоял такой шухер, что никто не резал скотину, и все отчаянно бились за свое знаменитое слово, и все, представьте себе, в пылу драки ругались, и именно по матушке.
А под всеми лежал ужасный Антуан «Половина-на-Половину» и поддавал огня разными шарлатанскими словами.
Так он нас купил и продал, потому что хотел закопать нас перед городскими насекомыми.
Но когда насекомые приехали на извозчиках и начали допросы с разговорами, и на разговорах все выяснилось, как оно было, и не нас выкинули со скотобойни, а мы его выкинули, и не половина-на-половину, а полностью, в окончательный расчет.
1923
Милая Одесса! Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек, всегда рады вас видеть! Ну, как у вас? Как на Бугаевской, на Пересыпи? А помните, лежала в 22-м году палая лошадь на Степовой? Убрали уже?
– Убрали! – угрюмо сказал одессит. – Только не в том дело! Дорздрав…
– Ну, зачем про дорздрав! Вы лучше про кокос что‐нибудь! —
– Дорздрав! – повторил одессит. По лицу его ясно можно увидеть, что сидел этот дорздрав у него в печенке и ни о чем другом он говорить не будет.
– Вы же знаете нашу Одессу! – продолжал он. – Что я вам скажу. Подражанский стал тачечником, и ему выбили два зуба – левый коренной и переднюю лопату. Дорздрав наш, вот действительно хороший гроб на нашу голову. Второй врачебный участок – целый фунт лиха.
Болит у вас зуб. Вы решаете:
– Надо выдрать!
Так когда вы уже сидите в кабинете, когда перед вами стоят два врача, один – мужчина, а другой – дама, когда вы уже закрыли глаз и навеки простились с семейством, вот тогда вам говорят:
– Подождите чуточку, мы вам ничего драть не можем. Больных мало.
И вы говорите:
– Что же вы меньше как сразу целой голоте не рвете? Что, вам надо всю Молдаванку собрать в кабинет? Хоробы на вас нет, дерите, потому что из меня уже пар идет.
– А кто будет кресло держать?
И тут вы оглядываетесь и видите, что вы сидите не на зубном кресле, а на каком‐то деревянном катафалке: обыкновенный кусок дерева, стул, а не зубное кресло.
Тут нужен специальный больной, чтоб держал стул за спинку.
И вы сидите и ждете. Ну, тут пришел один, а пломба у него, слава богу, вывалилась, и ему сказали, чтоб он схватился за стул и держал его со всей силы. А я открыл рот и кричу:
– Дергайте!
И что же?
– Еще чуточку. Вы тут не хаюйте, это вам не Привоз! Еще один больной нужен!
– Зачем? – спрашиваете вы. – Зачем вы меня мучите? Мне даже каламитно смотреть на такое лечение! Что вы делаете с человеком, у которого вместо зуба – целый пожар!
И они говорят вам:
– Чтоб мы так жили, как мы виноваты. Нужен еще один человек, чтобы держать лампу, делать вам во рту освещение. Что мы можем сделать, если у нас нет правильного зубного кресла?
Наконец приходит еще один зубной жлоб, и тут начинается настоящий гармидер. Вам держуть, вам светють, вам дерють, —
вам дерють, и вы кричите, и врач мучается, а парень с пломбой пыхтит и держится за стул, как утопленник.
Вот вы уже знаете, что такое горздрав. Это – хороший гроб на нашу голову.
1923
1
Один мой знакомый американец сказал мне так:
– Когда я заставился на ваш почтамт, то у меня волосы поставились на голове.
И американец рассказал мне, что такое очередь за марками.
Я не так наивен, как мой знакомый американец. Меня трудно запугать очередью. И все‐таки, когда я пришел на вокзал, волосы мои немедленно полезли вверх.
Это была чертовски длинная очередь. Черт знает что такое. Сначала она шла по прямой, потом заворачивала в полкруга, изгибалась восьмеркой и в противоположной от билетной кассы стороне запутывалась в невыносимый гордиев узел. Черт знает что такое.
Поезд уходил в 10 часов. Часы показывали 9. Дама впереди меня спокойно сияла молочными и перламутровыми прыщами. Она была сто тридцать шестая. Я был сто тридцать седьмой. А времени было только час.
Я поднял глаза и ужаснулся. На стене висел плакат, а на плакате было написано:
ДОЛОЙ ВЗЯТКИ
Под этим местный художник карандашом пририсовал красивый наган. А под наганом мрачно чернела надпись:
СМЕРТЬ ДАЮЩИМ, ГИБЕЛЬ БЕРУЩИМ
А времени было только час, и мне надо было непременно уехать. Я отделился от очереди и начал осматриваться.
Берущие стояли тут же. На них были холщовые передники и медные номерные бляхи. Они улыбались и подвигались ко мне.
Честное слово, я этого не хотел. Я отбивался:
– Не надо.
Но тот, у которого на сердце висел № 32, вкрадчиво назвал цифру. Это была очень большая цифра. Много денег. Гораздо больше, чем билет стоил в кассе.
Честное слово, я не хотел. Но этот носильщик была сирена. Он ворковал, как голубок. Был просто безобразно убедителен. А я должен был уехать. Одним словом, я стал зайцем.
– Значит, гибель.
– Гибель.
– Смерть.
– Смерть.
Я не хотел умирать. Я схватил билет и убежал. Наган на плакате оглушительно выпалил. Или мне это показалось. Может быть, это смеялись носильщики.
Во всяком случае, я влетел на перрон, как будто за мной гналась компания динамитчиков. Дома шарахнулись, речка бросилась под ноги, поезд застонал и удалился. Искры летели назад, туда, где умирали те, которые давали, и гибли те, которые брали.
2
Меня не схватили. Я успел удрать. Я избежал карающей руки правосудия.
У меня имелось точное воображение о жизни в вагоне.
Мне дадут аршин колбасы и версту коридора. И скажут: «Вот по этому ходи, а этим питайся, пока не приедешь».
На деле все было иначе.
Я лежал на верхней полке.
Сердце мое хрипело и волновалось. Подо мной содрогались мосты и звенел рельс. Я уснул и видел тонкий, горящий сон.
Во сне плавали рыбы и задевали меня железными хвостами. Самую толстую рыбу звали Иван, и она так колотилась о мое плечо, что я проснулся.
Я увидел рыжие усы, фуражку с кантами над усами и скрещенные топоры на фуражке.
Потом я узнал, что это был ревизор движения. Но когда я проснулся, я еще ничего не знал. Я еще не знал, что я уже обречен, продан и взвешен.
Усы зашевелились. Под ними обнаружился рот, рот открылся, и изо рта выпало непонятное для меня слово:
– Три.
Я сделал большой глаз. Усы продолжали:
– Рубля.
Я молчал. Усы добавили:
– Золотом.
Он был страшен, этот человек. Член научной организации бандитизма или чего‐нибудь в этом роде. Мне стало печально и очень захотелось, чтобы он ушел.
Он это сделал. Но предварительно он произвел маленький подсчет.
Золотые рубли перевел в червонные, червонные в дензнаки, а дензнаки забрал у меня.
Поля поворачивались вправо и влево. Станционные лампы опрокидывались в темноту и летели к черту. Скосясь и надсаживаясь, поезд взбирался наверх, к Москве, к тому месту, где на двух берегах реки стоят тысяча башен и сто тысяч домов.
– Три, – сказал неприятный голос в темноте.
И сейчас же блеснул желтый фонарь. Я снова увидел проклятые рыжие усы. Он покачивал надо мной фонарем и грозно ждал.
«Еще два часа такой оргии, – подумал я, – и у меня не останется ни копейки».
Фонарь безнадежно висел над моим животом. Над моим животом колебались страшные усы.
– Сжальтесь, – пискнул я. Он сжалился. Он сказал мне все. И я все понял.
Я безумец. Не на верхней полке надо было быть, а на нижней. Безумец. Не лежать, а сидеть. И если я этого не сделаю, то меня будут штрафовать, штрафовать, штрафовать, пока не кончится путь или пока я не умру.
Потом он взял положенное число золотых рублей и потащил свои усы дальше. А я свалился на свое место и внимательно принялся изучать свой билет.
Ничему это не помогло. Штрафы сыпались, как полновесные пощечины.
За раскрытую дверь я уплатил.
За окурок, брошенный на пол, я уплатил.
Кроме того:
Я уплатил за плевок, не попавший в плевательницу, и за громкий разговор, который приравняли к пению, а петь в вагоне нельзя.
– Три да три – шесть. Шесть раз шесть – тридцать шесть. Придет страшный рыжий с топором и усами.
