Пока сотрудники агентства наводили телефонные справки, Перс взял листовку, рекламирующую кредитную карточку «Америкен экспресс», и от нечего делать заполнил анкету с заявлением.
Филипп Лоу, расплатившись за постой в гостинице, сидел в вестибюле с уложенным багажом в ожидании машины из Британского Совета — испытав на себе качество турецких дорог, его сотрудники предпочитали пользоваться в Анкаре машиной высокой проходимости марки «лендровер». До сих пор Филиппу не приходилось видеть в крупных городах столь отвратительных дорог, покрытых, будто лунная поверхность, рытвинами и ухабами. Если случался дождь, на проезжей части начинался потоп, так как дорожные строители имели обыкновение сбрасывать мусор в сточные канавы, которые по этой причине были постоянно забиты.
Управляющий гостиницы, проходя мимо Филиппа, остановился и раскланялся перед ним с улыбкой.
— Возвращаетесь в Англию, профессор?
— Нет, еду в Стамбул. Ночным поездом.
— А! — управляющий изобразил на лице зависть и восхищение. — Стамбул очень красивый город.
— Да, мне говорили.
— Очень старый. Очень красивый. Совсем не похож на Анкару.
— Но мне и в Анкаре очень понравилось, — сказал Филипп. Подобное вранье стало второй натурой культурного миссионера. В Анкаре Филиппу совсем не понравилось, и он был готов с радостью отряхнуть ее прах со своих ног, а этого праха, то есть пыли, в сухую погоду в городе было предостаточно.
Впрочем, на второй день пребывания в Анкаре Филиппу стало полегче, в том смысле, что хуже уже просто быть не мото. Акбиль Борак был любезен и внимателен, хотя говорить с ним можно было только о Гулле и Хэзлитте. Он несомненно знал о Хэзлитте чертову уйму — больше, пожалуй, чем сам Филипп, но, к сожалению, свою осведомленность об эссеисте эпохи романтизма он демонстрировал, называя его попросту Билл. Филипп ломал голову, как тактично отучить его от этой манеры.
Другие турки, с которыми ему довелось встречаться, были столь же любезны и гостеприимны. Почти каждый вечер они устраивали в его честь прием или вечеринку — либо в университете, либо у кого-нибудь в тесной, заставленной мебелью квартирке. На частных вечеринках еды и питья — по-видимому, добытых не без труда или заранее припасенных — было в достатке; о том, во что могло стать во времена тотального дефицита это хлебосольство, Филипп старался не думать. На официальные приемы Британский Совет предусмотрительно поставлял спиртное — такую щедрость турки оценили и стали воспринимать Филиппа как счастливый талисман. Давненько турецкие преподаватели английского не гуляли на столь многочисленных вечеринках за столь короткий срок! Одни и те же сияющие от удовольствия лица мелькали на всех без исключения сборищах. Филиппу всякий раз с энтузиазмом трясли руку, будто видели его впервые. Звучал веселый смех, играла музыка, иногда устраивались танцы. Филипп тоже выпивал, смеялся и весело болтал с гостями, а как-то раз даже выступил в неуклюжем па-де-де с дамой — профессором преклонных лет, которая на удивление артистично исполнила танец живота. Номер был встречен бурными аплодисментами, а сотрудник Британского Совета, чуть не прослезившись, назвал его крупным шагом в укреплении англо-турецких культурных связей. Однако в глубине души, куда не распространялось действие посольской водки и турецкой ракии, Филиппу было тоскливо и одиноко. Симптомы этой болезни были ему известны: он страдал ею и раньше, хотя не столь серьезно. Это было чувство, которое определялось простым, но неотступным вопросом: «Что я здесь делаю?» Что он делает здесь, в Анкаре, в Турции, вместо того чтобы быть в Раммидже, в Англии? Вопрос этот с меньшей остротой возникал на вечеринках и с большей — в те минуты, когда Филипп, нервно перебирая страницы лекции о Хэзлитте, сидел в какой-нибудь замусоренной аудитории, глядя на смуглые лица юношей и девушек и слушая, как турецкий профессор обстоятельно перечисляет его академические заслуги, которые легко найти в справочниках (Филипп был уверен, что в один прекрасный день будут упомянуты и его школьные успехи, особенно блестяще сданный выпускной экзамен), или же когда в перерывах между лекциями, вечеринками и экскурсиями (в Анкаре и смотреть нечего кроме Аниткабира и Хеттского музея, но неутомимый Акбиль Борак протащил его повсюду) он лежал в гостиничном номере, выискивая, что бы почитать, в старом, привезенном из Англии номере «Гардиан» и слушая доносящиеся из-за стенки звуки незнакомой музыки и чужеземной речи, а из окон — нескончаемый шум транспорта. «Что я здесь делаю?» На то, чтобы доставить его в Турцию, были потрачены сотни, а то и тысячи фунтов из правительственных средств. Секретарши печатали письма, стучали телетайпы, звонили телефоны; в Анкаре, Стамбуле и Лондоне росли горы официальных бумаг. Чтобы перебросить его из аэропорта Хитроу в аэропорт Эсенбога, в небе сгорело дорогостоящее полезное ископаемое. Чтобы скрасить его досуг, домашние бюджеты и пищеварительные системы академического сообщества Анкары испытали сильное напряжение. И всё ради чего? Сообщить нечто новое о Хэзлитте или о литературе и ее связях с историей, социологией, психологией и философией турецкой буржуазной молодежи, которая изучает английский (об этом, в момент пьяного откровения за рюмкой ракии, ему поведал Акбиль Борак) для того, чтобы получить работу чиновника или стюардессы и не связываться с погрязшими в междоусобицах факультетами общественных наук? Проезжая по улицам Анкары, кишащим безликим и обнищавшим рабочим людом, с муравьиным упорством снующим вврх-вниз по бетонным холмам под бдительным оком вооруженных до зубов военных, Филипп начинал проникаться скромным практицизмом турецкой молодежи. Но как им поможет Хэзлитт?
— Извините, сэр, — перед Филиппом снова возник управляющий гостиницы. — Вы будете заказывать ужин? Стамбульский поезд отходит поздно вечером.
— Нет, благодарю вас, — ответил Филипп. — Я иду в гости. — Управляющий раскланялся перед ним еще раз и исчез.
Кастер, представитель Британского Совета по делам культуры, пригласил Филиппа в себе домой на ужин «аля-фуршет».
— Не буду делать вид, что это в вашу честь, — объяснил он. — В Анкару прибыл струнный квартет из Лидса, и я должен для них что-нибудь устроить, так что буду рад видеть у себя и вас. Так сказать, в дружеской неофициальной обстановке. Я позвал еще кое-кого. А знаете, — добавил он с таким видом, будто его посетила гениальная мысль, — приглашу-ка я и Борака.
— Мне кажется, за эти дни я ему порядком надоел, — робко попытался возразить Филипп.
— Ничего подобного! Если я его не приглашу, он может обидеться. Скажу, чтобы пришел с женой. Хашим заберет вас из гостиницы часов в семь. Возьмите с собой багаж, и около десяти часов я отвезу вас на станцию.
Узнав посольского шофера Хашима в высоком человеке с вислыми усами, пытавшемся пробиться в холл гостиницы сквозь вращающуюся дверь, Филипп поднялся, взял свои вещи и направился ему навстречу. Хашим, который не знал ни слова по-английски, взял у него сумки и повел к «лендроверу».
Возможно, — думал Филипп, трясясь рядом с Хашимом по разбитой дороге, — эта поездка вызвала бы у него иные чувства, если бы не удивившее его самого внезапное желание в минуту прощания с Хилари лечь с ней в постель. Мелькнувшая в вырезе ночной рубашки грудь, сулившая тепло и ласку, впечаталась в память и дразнила его, когда он без сна лежал на узкой гостиничной койке и мучился вопросом «Что я здесь делаю?» Секс с Хилари нельзя было назвать самым ярким эротическим переживанием, но он имел свои плюсы. Временное снятие напряжения. Возможность ненадолго погрузиться в приятное забытье. В Турции же его надежды на амурные приключения не оправдались. Все встретившиеся на его пути женщины были несвободны и, как правило, при мужьях, которые, приветливо улыбаясь, неотступно маячили у них за спинами. Пухленьким волооким студенткам, судя по всему, был дан приказ держаться от Филиппа подальше, а если какая-нибудь и сокращала дистанцию, то непременно оказывалась профессорской дочкой, — Филипп чувствовал, что, позволь он себе по отношению к ней что-нибудь такое, и не миновать дипломатического скандала. Турция оказалась, по крайней мере внешне, страной старомодных моральных устоев.
Посольская машина медленно пробиралась сквозь транспортный затор. В центре Анкары — если это можно назвать центром — автомобильные пробки, похоже, никогда не рассасывались. Филипп так и не получил представления о географии города, поскольку все здесь казалось ему на одно лицо: грубая бетонная кладка, трещины на асфальте, ухабы на дорогах, всюду унылый серый цвет, и ни деревца, ни травинки, хотя весна была в разгаре. Начало темнеть, и при скудном освещении улицы накрыла зловещая тень — кроме тех ярких пятен, где под керосиновыми лампами раскинулись импровизированные рынки, на которых закутанные в шали турчанки покупали кухонную утварь и овощи, или же где свет фонарей отражался от пластиковых столиков в прокуренных дешевых забегаловках. Филиппу стало казаться, что, если Хашим, остановив машину, вдруг вышвырнет его на улицу, то он исчезнет без следа — его утащат в темноту, разденут донага, оберут до нитки, свернут голову и сбросят труп в забитую мусором сточную канаву. На него вновь накатил приступ тоски по дому. Что он здесь делает? Не пора ли положить конец странствиям, забыть о сильных ощущениях, о которых он вдохновенно рассказывал Моррису Цаппу, забросить подальше конспекты лекций, обналичить дорожные чеки, вновь погрузиться в привычный домашний уют, спать, ничем не рискуя, с Хилари и медленно проворачивать жернова учебного года в университете Раммиджа, начиная с собрания первокурсников и кончая церемонией вручения дипломов, — пока не придет время уйти на пенсию, покончить с работой и с сексом. А когда настанет черед, то уйти и из жизни. Неужели час пробил?
