Больше мне ничего не нужно было знать, и я потихоньку юркнул назад в свою комнату.
Я присутствовал на его свадьбе, и мне казалось, что он в тот день проявлял такую восторженность, какой трудно было предположить у него. Пятнадцать месяцев спустя, узнав, что мой бывший товарищ сделался счастливым отцом, я отправился поздравить его.
Он и его семья проводили лето в живописном старом доме в Беркшире, и он пригласил меня провести у них время с субботы вечера до понедельника утра. Погода стояла хорошая, ясная. Я уложил в ручной чемоданчик белый фланелевый костюм и отправился не в субботу вечером, а в воскресенье утром.
Мой бывший товарищ встретил меня одетым в черный сюртук при белом жилете, и я заметил, что он как-то странно смотрит на меня и что-то его, очевидно, тревожит. Прозвонил колокол, созывающий к первому завтраку, и мой приятель поспешно спросил меня:
– Вы захватили с собой парадную одежду?
– Парадную одежду? – с недоумением повторил я. – Разве у вас что-нибудь случилось такое, что нужно…
– Нет, ничего особенного не случилось, – поспешил он пояснить. – Но я имею в виду посещение церкви.
– Ну, вот еще! – возразил я. – Неужели вы намерены идти в церковь в такую чудную погоду? Ведь вы летние праздники обыкновенно всегда проводили за лаун-теннисом или катались по реке.
– Да, это верно, раньше так было, – мямлил он, нервно ощипывая поднятую им с земли полузавядшую розу. – Мы с Мод и сейчас бы не прочь. Но… знаете ли, наша кухарка – шотландка. В религиозном отношении она придерживается очень строгих правил…
– И заставляет вас ходить каждое воскресенье в церковь? – договорил я.
– Да, видите ли, она находит, что странно не ходить туда. Вот мы и ходим теперь каждое воскресенье к утренней и к вечерней службе. А позднее у нас собираются сельские девушки, и мы немножко поем и… ну, и тому подобное. Я не могу задевать чьих-либо убеждений и всегда стараюсь, чтобы все были довольны вокруг меня.
Не желая выдавать своих мыслей, я заметил:
– У меня с собой только вот этот дорожный костюм, который вы видите на мне, да фланелевый в чемодане. Разве нельзя пойти в церковь в том виде, какой я имею? Неприличного, по-моему, на мне ничего нет. Всякий поймет, что я приезжий, и не взыщет.
– Гм… – промычал он, нахмурив брови и качая с задумчивым видом головой. – Я боюсь, это не понравится нашей пуританке… Ах, как досадно!.. Это моя вина: почему я не предупредил вас… Как же теперь нам быть?.. Впрочем… да, да, это будет отлично!
Лицо его вдруг просветлело, и он обрадованно выпалил:
– Знаете, какая мне пришла блестящая мысль? Мы скажем, что вы дорогой немножко захворали, уложим вас в постель, и вы пробудете в ней до утра… Ведь вы ничего не будете иметь против этого? Это успокоило бы нашу…
Но я не согласился с этой «блестящей» мыслью, заявив, что моя щепетильная совесть не позволяет мне участвовать в таком обмане.
– Да?.. Простите, я не принял этого во внимание, – смущенно проговорил он, немилосердно теребя свою крохотную бородку. – Гм! Что же теперь делать?.. Впрочем, вот что: я скажу нашей шотландке, что вы дорогой потеряли свой чемодан с вещами… Мы спрячем его, так что ни она и никто из других наших людей не увидит его, и все будет в порядке. Мне бы не хотелось, чтобы она была дурного мнения о наших гостях.
Года через два умер один из его родственников и оставил ему довольно порядочное наследство; между прочим, большое имение в Йоркшире. Таким образом мой приятель сделался ленд-лордом, а вместе с тем, разумеется, и покорным рабом всевозможных новых условностей.
Правда, с мая по август он жил довольно тихо и сравнительно спокойно, а если и чудил, то только в тесном домашнем кругу; но с ранней осени и до поздней весны он был настоящим мучеником своего лендлордского положения. С годами он сделался тучным, неповоротливым, вялым и вдобавок крайне трусливым. Можно поэтому себе представить, какие он должен был переносить пытки, когда ему приходилось по целым дням вязнуть в болотах, обремененному ружьем и тяжелою охотничьей сумкою, в компании таких охотников, которые имеют обыкновение вместо дичи стрелять в своих сотоварищей, находящихся под выстрелом. Каждый раз, когда дробь свистела мимо его уха или носа, мой приятель падал на землю и чуть не умирал от ужаса.
Я знал, что ему очень трудно участвовать в этих лендлордских забавах, но он никогда не жаловался, резонно находя, что известные права налагают и известные обязанности, и что кто любит сладкое, тот не должен избегать и горького.
Но, по-моему, «сладость» его нового положения до такой степени перевешивалась «горечью», что первая совершенно затушевывалась и сводилась на нет.
Насмешнице-судьбе угодно было посредством какой-то счастливой спекуляции удвоить его состояние. Ввиду этого он был «вынужден» приобрести яхту и сделаться членом парламента. От яхты он болел, а заседания в парламенте, где он добросовестно просиживал молча по нескольку часов подряд, устроили у него в голове настоящий кавардак. Несмотря на это, он очень гордился своей парламентской «деятельностью», а во время каникул, в продолжение одного из летних месяцев, подвергал себя мученичеству, набирая целую ораву знакомых на свою яхту и кружась на ней по Средиземному морю. Однажды во время такого «увеселительного крейсирования» у него на яхте разыгрался крупный скандал между гостями, затеявшими азартную игру. Сам он не только не участвовал в этой игре, но даже и не знал о ней, потому что валялся в своей каюте, страдая хронической формой морской болезни. Газеты оппозиционного лагеря тотчас же подхватили эту историю, раздули ее до чудовищных размеров, назвали яхту моего приятеля «плавучим игорным домом» и поместили на первой странице портрет собственника яхты.
Потом он ударился в область литературы, театрального искусства и живописи под руководством какого-то «ученого» просветителя. До сих пор его любимою литературою были легкие вещи игривого свойства, а теперь он стал читать только «серьезные» журналы и книги, стараясь сделать вид, что понимает их. На подмостках он прежде любил видеть что-нибудь вроде хорошенькой молодой девушки, сидящей на крыльце живописного коттеджа и смущенно выслушивающей молодого человека, объясняющегося ей обиняками в любви. Тут же должен был быть ребенок или собачка, которые делали бы что-нибудь трогательно-забавное. Но «ученый» просветитель стал доказывать ему, что недостойно культурного человека находить удовольствие в таких «пошлостях», и пичкал его разными модными «настроениями» вроде тех картин, где на красных холмах пасутся зеленые коровы, освещаемые фиолетовым лунным сиянием, и появляются нагие человеческие фигуры с багряными волосами и трехфутовыми шеями, один вид которых приводил моего приятеля в содрогание. Когда он робко замечал, что подобные вещи неестественны, ему возражали, что тут вовсе и не требуется никакой естественности, а все дело в том, под каким углом зрения это представляется артисту. Только представления артиста, в каком бы состоянии он ни находился, имеют значение для искусства и даже составляют самое искусство; что вне представлений и настроений ничего и не существует, и т. д.; все в том же ультрапрогрессивном духе. Мой приятель слушал, развесив уши, и только покрякивал.
«Ученый» просветитель пригласил себе на помощь несколько таких же ученых, каким он был сам, и вся эта компания общими силами принялась водить моего приятеля по дебрям «последних слов науки, искусства и общественных порывов». Они таскали его на вагнеровские концерты и показывали разные современные «обозрения»; читали ему произведения нарождавшихся, как грибы, декадентов: накупали для него полные собрания «знаменитых драматургов» символистского направления, вроде Ибсена; знакомили со всеми представителями отечественного артистического мира, – словом, всячески старались лишить его последних проблесков самостоятельности.
Как-то раз, днем, я встретил его спускающимся с подъезда Артистического клуба. Он выглядел страшно изможденным. Его только что водили на частную выставку в «Новой галерее», а немного спустя, после второго завтрака, он должен был присутствовать на заседании «Общества Шелли». За этим следовали три литературных собрания в разных местах, обед с индийским набобом, не знавшим ни слова по-английски, потом, вечером, представление «Тристана и Изольды» в театре Ковент-Гарден и, в довершение, бал у лорда Солсбери.
– Вот что, дорогой мой, – сказал я, выслушав всю эту кучу «обязанностей» добровольного мученика, – отправимтесь-ка лучше в Эппинг-Форест. Сегодня суббота – и там будет много публики. Сыграем там партию в кегли, потом пойдем в кокосовый орешник. В тени кокосов мы можем закусить и напиться чаю. Вечерком поиграем в шахматы или просто в шашки и поболтаем по душам, а в десять и на боковую, чтобы подняться пораньше утром.
Он стоял передо мною с тоскующим взглядом, и мне чувствовалось, что ему очень хотелось бы принять мое предложение. Но стук колес подкатившего экипажа вывел его из колебания.
