– Ну что, ребятушки, позавтракали? Чаю с сахаром напились? Ну, теперь пойдём немножко поработать.
– Дать бы тебе по уху, – сказал пискун.
– Для такой работы я не гожусь. Я предпочёл бы в августе сгребать снег или лучше поливал бы цветы в саду, – добавил Горжин.
– А вы кто? Чехи? – отозвался на это старый десятник и, когда услышал в ответ громкое: «Чехи», радостно зачмокал. – А специалисты среди вас есть?
– Есть! – ответило ему двадцать человек. Он попятился назад.
– А ну-ка, специалисты, выйдите вперёд. Все выступили. На месте остался только один бравый солдат Швейк. Старик громко рассмеялся.
– Вот все чехи каменщики, плотники, портные, столяры – одни специалисты, а один среди них цыган. – Он весело подбежал к Швейку. – Ты что, тоже чех?
– Я чех из Праги, – важно сказал Швейк. Старик от радости всплеснул руками.
– Он говорит, что чех! И не стыдно тебе? Ведь ты же чёрный, а выдаёшь себя за чеха? У нас такие только цыгане. Послушайте! – закричал он пленным.
– Прогоните от себя цыгана, пускай он идёт к другим!
Тем временем подошёл к ним Баранов и спросил Швейка:
– А ты какой профессии?
– Парикмахер.
– Цыган – и парикмахер! – весело воскликнул старик. – Прямо не верится! – И он толкнул Швейка к другим, говоря ему: – В воскресенье побреешь меня и инженеров. Получишь на чай. А вы, голубчики, хотя вы и специалисты, но будете работать чёрную работу. Будете копать, носить и разбивать камни, ссыпать песок – в общем, строить железную дорогу, – закричал он уже злобно. Затем, становясь во главе, он скомандовал: – Ну, в поход! В ногу!
Эта была чудесная работа, которая началась после получения «орудий производства». От вокзала по полю бегали инженеры, натягивая шнур, а десятники по линии расставляли пленных и приказывали им рыть насыпь. Но едва принимались за работу, как инженеры, ругаясь, протягивали шнур в другом направлении, и десятники вели пленных в другое место.
– Ну, скорей, вот здесь начинай рыть. Что же ты, не видишь, что начальство отыскало лучшую дорогу?
– Я им не работник. Пойду посмотреть, что делается на вокзале, – сказал Горжин, втыкая лопату в землю.
Приблизительно через час он вернулся и попросил пискуна и Швейка следовать за ним. Они незаметно исчезли в то время, когда другие рубили в лесу берёзы, и направились к вокзалу. За вокзалом Горжин показал на большой стан-палатку.
– Что это – цирк? – спросил Швейк.
– Кое-что получше, – улыбнулся Горжин, – это наш новый питательный пункт.
И он уверенным шагом направился в палатку. Он остановился у окошка, где в кожаной тужурке сидела сестра милосердия, которой он протянул руку. Та улыбнулась и подала ему три миски. Затем стоявший в углу бородач налил им густой лапши с нарубленным мясом и показал на столы. Они принялись есть. Затем Горжин снова направился к окошечку и принёс девять кусков сахару.
– Мы побудем здесь. Работа не заяц, в лес не убежит.
Так они просидели до самого вечера, а когда уже начинало темнеть, пришли к работавшим товарищам; в это время на лошади подъехал Баранов.
– Эй, эй, ребята, кухня приехала. Завтра щи получите!
Дорога прямо росла. Сотни крестьян из окрестных деревень, согнанных полицией, возили песок для насыпей. Насыпь проводилась прямой, ровной линией, длиной в два километра, без каналов, и на поверхности сейчас же закапывали шпалы и прокладывали колею. Инженеры исчезли, а через четырнадцать дней все увидели другую роту, прокладывавшую дорогу по направлению к ним.
Затем начались дожди, снег исчез. На полях образовались озера. Возле насыпей скопилась вода в огромном количестве.
Всю ночь лило, а утром в непогоду пленных вновь погнали на работу. Но когда они пришли к полотну, то у всех от ужаса пораскрывались рты, а Швейк сказал:
– Ну вот, как раз в аккурат! Работа тысяч людей и лошадей исчезла в течение одной ночи. На полях из болота печально торчали одни шпалы, поддерживаемые перегнувшимися рельсами, а возле этих рельс разъезжали верхом русские инженеры и орали на пленных.
– Сукины дети, канавы не провели, сукины сыны, водостоков не проложили!
И секли плетьми по спинам пленных, обвиняя их в измене русскому правительству и грозя расстрелом.
Но ни одна из этих угроз не была приведена в исполнение. В течение следующих четырнадцати дней выросла новая насыпь, в которой были сделаны поперечные канавы, а от Будслава по вновь проложенным рельсам шёл паровоз и тащил за собой несколько пустых вагонов.
Но далеко с ними он не ушёл. В одном месте дорога так круто поднималась в гору, что паровоз не мог одолеть подъёма. Потом приехал какой-то генерал с техническими значками, осмотрел дорогу, назвал инженеров идиотами и приказал на подъёме срыть всю насыпь.
Итак, снова раскапывалось размокшее поле, в то время как русские солдаты, к которым путь из-за весеннего половодья был отрезан, голодали. Вместе с ними голодали и двести человек пленных, приходивших с работы в сумерках и уходивших на работу до рассвета.
Доктора пленных неожиданно столкнулись с новой, неизвестной для них болезнью: как только садилось солнце, люди становились слепыми, ничего не видели и не могли идти домой. Ванек и Марек обанкротились со своим искусством. Эта болезнь заключалась в том, что какой-то глазной нерв, ослабевший от голода, уже не имел возможности при слабом свете расширить зрачки настолько, чтобы в них проникло достаточное количество световых лучей. Эта болезнь захватывала пленных одного за другим, и казалось, что она растёт эпидемически. Поэтому, когда ночью два человека упали в яму, служившую вместо уборной, а один в ней утонул, Ванек пришёл заявить Баранову, что состояние здоровья роты угрожающе, что люди почти все ослепли.
Баранов заломил руки.
– Что же я могу сделать? Я старался уберечь их от болезней, не давал им солёного мяса, в щи приказывал класть побольше лука, остаётся написать об этом в Витебск! – Он задумался. – Ну, доктор, послушайте, я уже нашёл выход: пленные будут ходить позже на работу и раньше с неё возвращаться. Кроме того, сейчас дни будут длиннее. – И он опять задумался. – Признаться, я ничего не понимаю, что у нас творится. Как это люди могут днём видеть, а ночью быть слепыми? Я поеду в Будслав и спрошу об этом докторов.
Эта болезнь была известна в русской армии. Когда чиновник вернулся, то сейчас же послал за своими докторами.
– Ну вот наше лекарство! Каждый день нужно давать по ложке. Это только куриная слепота: человек, как курица, в сумерках ничего не видит. Ну а после употребления этого лекарства болезнь как рукой снимет. – Он дал им бутылку рыбьего жира, отвратительно пахнущего, и сказал: – Вечером приведите слепых в кухню, я ещё приказал, чтобы, кроме того, привезли другое лекарство. Повара сварят говяжью печёнку, и слепые будут над ней парить глаза! Так посоветовал мне доктор. Русский доктор – человек учёный.
Терапия слепоты началась сейчас же. Людей тошнило от отвратительно пахнущего жира, но из страха совсем потерять зрение, они глотали жир из ложек.
Вечером пришёл солдат и приказал всем больным идти по десятку на кухню в порядке очереди. Там, в плоском тазу, положенном на горячие угли, повар разложил говяжью печёнку.
– Наклоняйтесь все сразу над тазом, а одеялом закройтесь сверху, чтобы пар шёл в глаза! А ты потом эту печёнку поджарь мне с луком, – сказал Баранов повару уходя.
Десятки сменялись десятками, ослепшие пялили глаза на таз и на печёнку, а изо рта у них текли слюни, вызванные аппетитным запахом. И повар, заметив, что надежда на удивительное лекарство готова исчезнуть в желудках пациентов, сказал уходя:
– Смотрите, пока я не вернусь, не сожрите лекарство!
– Он хочет его сожрать сам, – сказал задумчиво пискун, на что Горжин ответил:
– Такая печёнка с луком вовсе не плоха! В Праге порция стоит пятнадцать крейцеров. Но её можно есть и без лука.
– Только она не горячая, – отдал должное печёнке Швейк и продолжал: – От неё уже пар не идёт. А глаза ближе к печёнке я наклонить не могу, придётся её поднести к глазам, да кроме того, мы ведь последняя десятка, после нас уже нет никого. – Он взял кусок и поднёс его к глазам: – Вот, если так, то это помогает. Я теперь хорошо вижу!
– Видимо, – сказал пискун, – и мне придётся сделать так, чтобы спасти свои глаза. А что ты жуёшь, Швейк?
– На одном куске оказалось сало, а сало вредит глазам, так я его съел.
– Братцы, подносите печёнку поближе к глазам! – закричал Горжин.
И под одеялом раздался равномерный хруст пожираемой печёнки, головы стукались друг о друга, все нагибались над тазом. А когда Швейк через секунду попробовал взять ещё кусок и полез в таз, то его рука встретилась там с девятью другими руками, вылавливавшими в воде остатки.
– Это мне напоминает случай с пани Гузвичковой, – сказал Швейк. – Её муж был выбран городским советником, и она решила отпраздновать это событие устройством большого вечера. Она пригласила десять гостей, купила двенадцать котлет, приказала прислуге изжарить их и подать на стол к ужину с картофельным салатом. Из приглашённых пришло только девять. Ну, каждый взял себе по котлетке, а двенадцатая осталась сирота сиротой на тарелке, и хозяйка ею угощает каждого. Но гости, все люди интеллигентные, с хорошим воспитанием, отказывались. Конечно, они были голодны. Ведь известно, что такое городские советники – им по быку мало! Но они не подавали и вида и только рассказывали о том, как они будут работать на благоустройство Праги, и вдруг – хлоп! Электричество потухло. Пани Гузвичкова звонит прислуге, чтобы та принесла лампу, ну, а пока что им пришлось сидеть в темноте. И вдруг в столовой раздаётся страшный крик. В этот момент вспыхивает электричество, и перед глазами всех предстала ужасная картина: пани, прикрывая котлету, держала на тарелке руку, в которую было воткнуто десять вилок! Да, такие вещи в темноте случаются; вот так и у нас – темно, да к тому же мы – слепые. Теперь, братцы, тихонько давайте расходиться.
