Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга I

— Qu'est-ce qu'il chante?[25]

«Этот может заплатить», — подумал Сашко и запел:

Врангель щелкнул золотым портсигаром, закурил, постоял, послушал и увидел в этом хлопчике не просто хлопчика, а некий символ.

— А ну заграй «Интернационал», — провокационно заказал Врангель.

Сашко заграв. Врангель послушал.

— Voila, Boulate Chalvovitch, c'est votre romantisme fangeux de la guerre civile![26] — сказал черный барон, показывая на хлопчика рукояткой нагайки кому-то из людей своей многочисленной свиты в бурках, папахах, фуражках и офицерских шинелях. Потом Врангель сел на заднее сиденье черного лакированного «Russo-Balt'a»[27] и, устраивая свои непомерно длинные ноги под подбородком, передразнил этого Boulat'a Chalvovitch'a[28] тоже на французском, но с кавказским акцентом: «Les commisaires en casques poudre Se pencheront vers moi sans mot».[29]

— Va-t-en, bastarde![30] К Николай Николаичу захотел?! — вызверился на хлопчика какой-то неведомый Булат Шалвович, тощий человек с изможденным лицом и в косматой овечьей папахе, похожий на басурмана из Дикой дивизии.

— Ne le touchez pas, laissez-le…[31] — защитил хлопчика черный барон, приоткрыв дверцу автомобиля. — Современный фольклор надо собирать и хранить, mon cher Boulate Chalvovitch.[32] He пугайте его Николай Николаичем. Этот Гаврош знает что-то такое, чего мы не знаем. Подайте ему что-нибудь, пусть еще споет, я хочу послушать.

Булат Шалвович поискал в карманах и кинул хлопчику маленькое зеленое яблочко. Сашко запел:

— Ага, неприступный, — пробормотал Врангель. — В каждую кампанию аккурат сдаем врагу.

Сашку было все до фени. Он надкусил кислое яблочко, скривился и спел специально для Врангеля:

Врангель, что называется, аршин проглотил. Он негромко и площадно выругался, подтянул колени под подбородок, хлопнул дверцей и уехал.

В Западном Берлине пьяный Гайдамака никому не понадобился, он лыка не вязал и даже не смог запросить политического убежища; его выдали Хониекеру, тот пообещал его расстрелять, но пожалел и даже лечил от запоя. А той чернобыльской весной надо было показать всему миру, что с пылью в Киеве все в порядке, и потому решили провести индивидуальную гонку «Tour de Tchernoubyl».[33] Спортивные начальники послали туда уже вылеченного от запоев Гайдамаку, а за победу обещались наградить достойно, хотя в победную психологию вечной подсадной утки не верили.

— Спой свою вторую лебединую песню! — сказали ему.

Вот Сашко и запел ее: со старта он крякнул и бросился в атаку. Его ждал на финише приз — гоночный велосипед «Кольнаго» стоимостью в 10 тысяч американских долларов плюс 10 тысяч рублей советских денег — деньги эти были ему позарез нужны. Очертя голову он носился в караване, пугая соперников, спуртовал, тащил за собой нахлебников — как и в любом деле, здесь было много посторонних, случайных людей, олимпийцев, — они хотели только участвовать; они много понимали, но мало умели и сильно мешали. Гайдамака уставал, возвращался, опять спуртовал, наконец на крутом повороте взорвалась передняя трубка, и он, словно из катапульты, вылетел через руль в кусты на обочине. Вылез оттуда исцарапанный, с опухшим локтем. Велосипед вдребезги, руль в руках, колесо, в кустах. Повезло, подъехала «техничка», быстро сменил велосипед. Бросился догонять. Догнал. До самого Чернобыля шел первым, крутил педали, не видя и не ведая дороги, пока не налетел на отца Павла. Поп ругался, как черт. Велосипедный караван во главе с поляком Лехом Шоздой промчался мимо, поглядывая на лежащую подсадную утку с черным попом. Гайдамака опять крякнул. Надо не так.

Работала психология утки. Сел на асфальт, подышал, встал.

Поп отползал на обочину. Вся сила у Гайдамаки была в ногах, ушла в икры. О, эти велосипедные ноги! Если у бабников вся сила в чреслах, у штангистов в руках, у шахматистов в голове, то у Гайдамаки вся сила ушла в икры, его икры были твердыми, как наковальни, если он становился на ноги, то стоял твердо, уже не падал — даже если голова теряла сознание. Сел в Седло, поехал восьмерками. Велосипед, к счастью, не пострадал. С ободранной до крови спиной объехал пыхтящий четвертый реактор. Караван был уже далеко. Над головой рычал вертолет сопровождения. Гайдамака дышал. К нему и к попу спешила «скорая помощь». Сашко крутнул головой и крутанул педали.

Хватит быть подсадной уткой!

Не помнил, как догнал пелетон у самого Киева, под Вышгородом, резиденцией княгини Ольги и русских богатырей.

Помнил только, что на холме стоял громадный Илья Муромец и страшно орал: «Давай, давай, давай, Сашок!», и что на обочине валялись в изнеможении сошедшие с трассы гонщики, их подбирали «скорые помощи». На Гайдамаку жутко было смотреть. Клочья майки висели на руках, разорванные шорты болтались на бедрах, Сашко мчался на велосипеде полуголый, с черной спиной, с голой и растертой до кровавого мяса задницей. Пелетон с уважительным ужасом притормаживал, пропуская его. Теперь впереди был только поляк Лёх Шозда. Он оглядывался, словно загнанный зверь, глотал из фляги, он был еще далеко впереди, но Сашко чувствовал, что сможет достать, что поляк не потянет такого напора. Металлический обод раскалился, резина плавилась от трения.

Десять последних километров Гайдамака шел в бреду, на целые секунды терял сознание: перед глазами блестели огненные круги, губы потрескались до крови, судорога сковала ноги. Шозду он достал у самого финиша на Республиканском стадионе имени Хрущева. Тоннель. Стадион. Первым в красных клубах пыли появился Шозда. Он глотал горячий воздух и судорожно мотал лысой головой, кепку он потерял на Бесарабке, капли пота разлетались фонтанами. За его спиной метался Сашко Гайдамака. На красном от пыли лице лихорадочно блестели белки глаз.

Шозда не пропускал, Шозда тормознул у виража и аккуратно прошел по бровке — теперь перед ним открылись последние 100 метров из 196 километров. Шозда сгорбился и уронил голову на руль перед последним броском. Гайдамака не тормозил, даже не пытался зафиксировать ноги. Стрекотали туклеисы, колени ходили вверх-вниз, Сашко шел на отчаянный риск, рвался в обход Шозды, по большому виражу, выбора не было — кратчайший путь к финишу был занят соперником. Его едва не вышвырнуло за бровку, он еле удержался в седле. Милицейское оцепление шарахнулось в сторону.

Велосипеды почти сравнялись, когда до финиша оставалось метров тридцать, но Шозда успел перекрыть Гайдамаке путь, тот оказался в западне. Слева был Шозда, справа — бетонный выступ трибун. Единственный выход — затормозить. Но Гайдамака сжался и впрыгнул вместе с велосипедом на полуметровый, бетонный выступ. Велосипед трещал, извивался, едва не врезался в металлический столб, а окровавленный и полуголый Гайдамака со всклокоченными пепельно-красными волосами давил туфли зрителей из первого ряда. Через мгновенье он слетел на тартановую дорожку и перед носом потрясенного Щозды пересек финиш, сбил на таран секретаря по идеологии, будущего Президента Украины Леонида Кравчука, стоявшего с Кубком в руках, и рухнул с велосипедом.

Пальцы намертво вцепились в руль, тренеры долго не могли их разжать. Наконец его оторвали от велосипеда, уложили на траву. Текли кровавые слезы. После такого финиша ему аплодировали даже гонщики. Спел-таки свою вторую лебединую песню.

— Что с попом? — прохрипел Гайдамака.

Тренер не понял, о чем он спрашивает, и прикрыл его одеялом. С тех пор они с отцом Павлом пребывали в приятельских отношениях, а когда Гайдамака налетел на папу римского, отец Павло совсем его зауважал: задавить самого папу — не хрен собачий и не фунт изюму!

Автор приносит свои извинения — в особенности пожилым дамам и молоденьким читательницам (все же, «Эфиоп» — это мужское чтение) — за использование в романе так называемой ненормативной лексики, но в закрученных спиралями реальностях и в завязанном узлами генетическом коде «Эфиопа» русский мат занимает свое естественное скрепляющее место (вроде водородных связей в дезоксирибонуклеиновой кислоте) — такие исконные слова, как «блядь», «жопа», «срать» мелькают во всех русских (украинских) былинах и летописях, начиная с Несторовой, — и без этого скрепляющего начала закручивание слов и фраз в окончательную форму романа было бы невозможно.