И хотя все смеялись, меня прервали на половине рассказа.
– Достаточно. Спасибо, – поблагодарил меня директор студии Радомысленский и спросил у Блинникова: – Вы как считаете, Сергей Капитонович?
– Все понятно, хватит, – махнул ладошкой Блинников.
Мне тоже все было понятно. Занавес за мной опустился. Я вышел на лестничную площадку и попрощался с ребятами, для которых экзекуция была еще впереди.
– Ну, пока, парни. Счастливо вам!
И стал медленно, как в замедленной съемке, спускаться по лестнице. И тут услышал, как кто-то наверху спросил:
– Кто тут Дуров? Есть тут Дуров?
– Есть! – крикнул я снизу, еще не понимая, кому бы тут мог еще понадобиться.
– Иди скорее. Тебя Блинников ищет.
Я поднялся, открыл дверь в студию и сразу же столкнулся с Сергеем Капитоновичем.
– Ты все еще здесь маешься? Можешь бежать домой: мы тебя приняли, – засмеялся и ткнул меня пальцем в живот.
Вот так и решилась моя судьба.
Когда я поступал в Школу-студию, какая-то девица-абитуриентка сказала мне: «Дуров, слышала, как о вас шел спор: мол, маленького роста… И вдруг вскидывается Топорков: «А я какого роста? А Грибов какого роста? Вы что, с ума сошли, что ли! Стоящий парень». И меня приняли.
Я вообще считаю, что у меня рост победителя. Геракл был такого же роста, как я, а ведь он – канон физического совершенства, у него голова шесть раз укладывается в туловище. Мне часто задают вопрос: «А вам рост никогда не мешал?». И я отвечаю, когда сильно достанут: «Да отвяжитесь вы, у меня рост победителя. Изучайте лучше искусство древних и поймете, что все великие люди были маленького роста». Ленин, Сталин, Гитлер, Наполеон. Много, конечно, было среди них чудовищ, но все они – победители.
Я тогда не знал еще, что такое розыгрыши – Школа-студия МХАТ, которую я заканчивал, была достаточно серьезным заведением, хотя и там появлялись диссиденты. Ими были Петр Фоменко, ставший потом известным режиссером, спектакли которого с успехом идут и у нас, и за рубежом, Саша Косолапов и Гена Павлов, который потом стал режиссером на телевидении.
Они не были политическими диссидентами – они первыми выразили некий протест против того зашоренного общественного регламента, по которому жили люди. Он их бесил, и они придумали свой образ жизни, свои нормы поведения.
Когда они входили в Школу-студию, то поднимали руки (а у каждого тогда был фибровый чемоданчик с книжками, тетрадками, полотенцем и всякой мелочью), роняли чемоданчики, бежали вперед животами, ударялись ими друг о друга, падали навзничь, лежали несколько секунд, потом вставали и дули друг на друга. А когда они дули на кого-то, то это означало, что они уважают его. И шли на лекцию.
Они никогда не улыбались. И уже не могли играть нормально отрывки из любого автора, будь то Шекспир, Островский – не имело значения. Они читали текст с мертвыми лицами, на сцене дули на своих партнеров, и все это производило странное впечатление. Очень странное.
Петю Фоменко отчислили, Саше Косолапову вроде дали закончить Школу-студию, и он тут же попал в Театр им. Станиславского. Это был высокий роскошный брюнет, очень красивый. И вот премьера спектакля, в котором Саша играл главную роль. Саша выходит на сцену и не говорит ни слова. Вообще он был непонятным человеком: никогда нельзя было понять, сколько в нем «сидит» – или вообще ничего, или литр. Это не отражалось ни на его лице, ни на речи, ни в жестах.
Так вот он вышел на сцену и молчит. Партнеры стали подсказывать ему текст. Саша молчит, опять подсказывают, опять молчит, потом тихо говорит:
– Да замолчите вы! Все я прекрасно знаю…
Вышел на авансцену и уже громко в зрительный зал:
– Скажите, вам не стыдно это смотреть? – Повернулся к своим партнерам и спросил: – А вам не стыдно это играть? Занавес закройте, пожалуйста.
А они должны были играть какую-то современную пьесу. Разразился жуткий скандал, который кончился тем, что по всем театрам Советского Союза было разослано предписание: артиста Косолапова не принимать на работу ни в коем случае. Как актер он пожизненно дисквалифицировался за хулиганские действия на сцене.
Потом оказалось, что Саша – прекрасный художник-иллюстратор. Он выпустил массу книг со своими изумительными рисунками.
Как-то я встретил его на улице. Он шел, махая руками, как крыльями, имитируя полет орла и чуть подпрыгивая, как птица при разбеге. То ли он начал играть, когда увидел меня, то ли он все время так шел – не знаю.
Я сказал:
– Саша, здравствуй!
Он что-то пробормотал невразумительное:
– А…а…а… – и показал ребром ладони на свой рот. – Нет-нет-нет, Левочка! Боюсь, что расплескаю… Я полетел!
И он «полетел» дальше. Вся улица с изумлением смотрела на него.
Но было это много позже. А когда мы учились в Школе-студии МХАТ, эта тройка вытворяла черт знает что.
Вдруг кто-то прибегает и говорит:
– Ребята, на улице Горького скандал: наши там такое вытворяют!.. Их сейчас заберут в милицию!
Мы, конечно, бежим туда и видим: на трех липах на улице Горького сидят наши добры молодцы. Они по-настоящему жрут кору, а милиционеры пытаются стащить их с деревьев. Саша Косолапов отбрыкивается от них ногой и бормочет: «Не троньте меня! Не мешайте! Я белочка! Я белочка! Я голодная белочка!» – и продолжает жрать кору.
Петя Фоменко верещит:
– Я зайчик! Я зайчик! Не трогайте меня – я голодный бедный зайчик!
Гена тоже что-то выкрикивает и жрет кору.
Их все-таки стащили и, как мы ни просили не забирать ребят, их увезли в «полтинник» – известное 50-е отделение милиции. Мы побежали туда. Не прошло и нескольких минут, как их выпустили и милиционер сказал:
– Всё-всё-всё! Сейчас их развезут по домам, и – всё!
Оказалось, что в кабинете начальник обвинил их в том, что они создали аварийную ситуацию на проезжей части центральной улицы Москвы. «Что вы вытворяете, сукины дети?!» – стыдил он их. Те молча и тупо смотрели на него, и он растерялся. Потом они все трое синхронно ударились затылками о стену, наклонились над столом и выпустили огромную лужу слюны. Начальник заорал на своих подчиненных:
– Не видите, кого вы мне привезли?! Они все больные! Развезите их по домам! Мне что, за них отвечать?
Ребята подули-подули на этого начальника, сели в милицейскую машину, и их развезли по домам.
Прошло какое-то время, и опять кто-то прибегает и кричит:
– Ребята, выручайте! Будет большой скандал!
Мы снова бежим на улицу Горького и видим: Саша Косолапов лежит посреди дороги на животе и расставляет поперек проезжей части аптечные пузырьки. Где они их взяли, не знаю. У Гены Павлова был огромный мешок с этими пузырьками. Он доставал их по одному и передавал Саше, а тот перегораживал ими улицу Горького. А Петя Фоменко руководил уличным движением:
– Товарищи, товарищи, обходите, пожалуйста! Машины, объезжайте, объезжайте! Мы берем пробы воздуха! Берем пробы воздуха!
Пешеходы обходят, машины тормозят или объезжают. Ребята так убедительно разыгрывали эту сцену, что им нельзя было не поверить: люди действительно занимаются серьезным делом. И когда поток машин запрудил улицу и движение прекратилось, Саша и Гена разбросали эти пузырьки ногами и стали кричать:
– Всё, товарищи! Движение открыто! Проезжайте, проезжайте!
Никто не понял, что произошло и где милиция. А они, довольные тем, что закончили такую сложную работу, спокойно пошли гулять.
А история, которая случилась с тремя друзьями в 1951 году, могла закончиться очень даже плачевно.
Секретарем комсомольской организации у нас в Школе-студии был Шестаков, ленинградский парень, настоящий долдон. И эта тройка очень его не любила. А Шестаков носил огромные ботинки, кажется, 46-го размера. После занятий он ставил их у шведской стенки и спрыгивал с нее прямо в ботинки. И однажды после танцев, как обычно, Шестаков спрыгнул в ботинки и – замер. Потом сказал:
– Я все понял: это политический выпад…
Он пошел к директору студии Радомысленскому и сказал:
– Они мне написали в ботинки как комсомольскому вождю. Это политический выпад.
И Радомысленский вызвал проказников к трем часам к себе в кабинет. И вот ровно в три часа Гена распахнул дверь Радомысленского, и Фоменко с Косолаповым в позе «Рабочего и колхозницы» большими скачками подскочили к столу директора и сказали:
– Именем Сталина клянемся, что не мы писали Шестакову в ботинки!
А ведь Сталин-то еще был жив! Радомысленский потерял дар речи, понял, что он уже в Сибири и ребята эти в Сибири. («Что здесь у вас за воспитание?! Что это за работа проводится с молодежью?!») И он уже представил себя на руднике, закованным в кандалы, добывающим уран или еще что похуже. И он обреченно сказал:
– Вон…
Ребята подули на него и опять же скачками выскочили в коридор.
Радомысленский не выходил из кабинета, наверное, часа два, – видно, решал, что с ними делать. Он понимал, что, если предаст это гласности, его тоже нет вместе с ними. И он принял мудрое решение: сделал вид, что вообще ничего не было, ничего не произошло. Не было – и все! Таким образом, все остались живы и здоровы.
