В один прекрасный день они самоликвидировались. Безо всякого предупреждения. Нагрели человек двести. Кого на «стольник», кого на «кусок».
Люди попереживали и забыли. Лишь таллинский моряк — абсолютный рекордсмен по вложениям — дежурил ночами в кустах у ненавистного подъезда с двустволкой наготове.
Здесь чувствовался подобный сценарий, но, как говаривала Т. Сомакова, труба пониже и дым пожиже.
— Ребята… Если не секрет, кто вы по профессии? Случайно не врачи?
Оказалось, угадал.
Я бился о прутья. Рвался на волю. Любой ценой. Куда угодно — на разминирование Кабула, добровольцем в «горячие» точки, на эпидемию южноамериканской холеры.
Хотя нет. Вру. Все вышеперечисленное, кроме Кабула. Один из моих соратников по комитету комсомола школы г. Балашихи прямо с призывного пункта попросился в Афганистан. Прямо с призывного пункта его отправили на освидетельствование в институт Сербского.
Я продолжал вяло, но систематично обзванивать (всюду не наездишься) посольства стран третьего мира. Точнее, второго. Ведь мы «нулевая зона». Как у Пола Теру.
Моим «красным» дипломом заинтересовались йеменцы.
Посоветовали обратиться в Союзздравэкспорт — контору на шестнадцатом этаже одного из новоарбатских небоскребов, которая вербует медиков в эту ближневосточную страну.
В Союзздравэкспорте я блеснул своим английским, вскользь намекнул на чрезвычайно теплые отношения с Н.А. Батыр — в мафиозных кругах ее имя широко известно — и оставил свои координаты. За неделю собрал необходимые справки, копии и фотографии. На меня завели индивидуальную папку. И заперли ее в шкаф.
Чтобы отвлечься от черных мыслей, я принялся кадрить Глафиру.
Когда они только разбежались с Пашей, я на всякий пожарный испросил у своего лучшего друга формального согласия на роман с его бывшей лучшей подругой. Паша ничего против не имел.
Глаша следит за собой — плавание, искусственный загар. Еще в мою бытность совместителем ГБО ближе к вечеру она частенько пристраивалась в барозале под кварцевой лампой. Выждав несколько минут, я вдруг вспоминал, что мне срочно нужен гаечный ключ или отвертка. Дверь Глаша не запирала. Хихикала, но не прикрывалась.
Тело отменное, но «вывеска»… Не дотягивает и до четверти балла.
Сначала мы вспоминали за старые добрые времена. Потом мешали водку с шампанским. Танцевали в темном уголке. Глаша снимала со своей маленькой попы мои руки и смеялась. И снова пили — уже на брудершафт.
Народ стал расходиться. Мы пожелали Филиппу Исаичу удачи на новом месте и покатили в Боткинскую. Утром на службу.
Дежурный доктор Анжелика Петровна уложила Глашу в «курсантской», меня в коридоре неподалеку. Зевая, поднялась в «ординаторскую».
На раздевание Глаше понадобится минут пять.
Я запер дверь в подвал. Не слишком громко, чтоб не услышала Анжелика Петровна этажом выше. Не слишком тихо, чтобы услышала Глаша.
Чем я рискую? Потерять друга (используя Монину терминологию)? Какой она мне к черту друг! Получить в потасовке пяткой по яйцам? Это не Марьяна.
Тем не менее я учел все возможные варианты. Под простыню залезал бочком. Держа левую, блокирующую кисть наготове.
На Глаше не было даже крестика. Символическое сопротивление отняло у ночи минуты три. Да и сложно сопротивляться мужчине, не произнося ни слова.
Основатели «реанимации ГБО» связали все ее функциональные подразделения — палаты, барозалы и подвал — в единую коммуникационную систему.
С тех пор система, вместо ускорения поиска и мобилизации сотрудников, мешала оным отправлять свои физиологические потребности.
Над нашими головами висел динамик. Возможно, сейчас Анжелика Петровна уперлась ушами в селектор и жадно ловила каждый шорох.
Селекторы вошли в практику советского здравоохранения лет двадцать назад. И сразу вышли. Потому что быстро ломались. В Балашихе, например, хирургический интерн в момент имиссии перерезал провод ножницами.
У меня ножниц под рукой не оказалось. Я нашарил в темноте свободно висящий шнур и вырвал его «с мясом».
Глафира обняла меня за шею.
На следующий день шефиня вызвала незадачливого аспиранта к себе в кабинет. Предложила закругляться досрочно и занять вакантную должность ассистента. Пока вакантна.
Я согласился.
В наследство от своего предшественника хозяйственного ассистента А. Акарпина, как многие до него дезертировавшего в погоне за длинным рублем, мне достались две лекции, курация двух отделений и получение «расходных материалов». И еще опупея со списанием металлолома, догнивающего в подвалах 14-о и 20-о корпусов.
Во время очередного переезда АХЧ ЦИУ потеряла ведомости, и теперь музейное оборудование стало даже теоретически несписабельным. По нашим журналам оно числилось за анестезиологией, но для института уже не существовало. Никто не знал, что с ним делать. Никто особо не переживал по этому поводу. Помещений под мусор хватает.
Ситуация со спиртом куда сложнее.
Хозассистент ежеквартально сдает в деканат отчет о расходовании продукта и заявку на новую порцию. Я изучил увесистую папку приказов по Минздраву, Горздраву и ЦИУ. Из них следовало, что на каждую манипуляцию и операцию, в том числе в ходе клинических исследований и экспериментов на животных, на обработку манекенов для обучения искусственному дыханию «изо рта в рот», катерок пишущих машинок, интерфейсов компьютеров и т. п. полагается определенное количество спирта. Спирт выдают двух сортов: ректификат (якобы из пшеницы) и гидролизный, который вообще пить невозможно.
Профессорша относится к спирту, как к универсальной валюте для расчетов с плотниками, сантехниками к электриками. В старых корпусах постоянно что-нибудь ломается, засоряется, протекает и замыкает.
Коллектив придерживается более радикальной точки зрения.
Редкая кафедральная пьянка заканчивается с последней каплей из «кристалловской» бутылки. Обычно взгляды коллег обращаются в сторону хозассистента. И тогда я отпираю заветную каморку и цежу ректификат из пластиковой канистры.
Но даже самые закаленные доценты не могут сравниться с Юликом. Почуяв на ответственном посту родственную душу, заведующий доил меня приснодневно. «Налей грамм сто на опохмелку». А голос дрожит, и руки тоже. Как тут откажешь? Абсолютные медицинские показания.
Теперь помножьте сто на тридцать (месяц) и еще на три (квартал). А канистра, повторяю, пластиковая. Не резиновая. И дно присутствует.
К решению проблемы я подошел творчески. Раскопал все возможные и невозможные циркуляры, директивы, постановления, поправки и дополнения. Выдумал совершенно экзотические, не существующие в природе статьи расхода. Например, «очистка силиконового барабана аппарата Ксерокс» В природе такой аппарат существует. Стоит у нас в лаборантской. Но он современной модели и не требует дилетантского обслуживания.
Я все подробно обосновал. Заявку удалось расширить на двадцать процентов.
Проректор просверлил меня хитрыми армянскими глазками.
— Вроде бы все сходится. Только вот… в приказах фигурируют единицы объема. А получаете вы в килограммах. Теперь пересчитаем…
О, я идиот! И этот человек окончил среднюю школу с «пятеркой» по физике в аттестате. Слепо скопировал чужую ошибку, которую великодушно «не замечали» больше пятнадцати лет. И еще заложил ее в фундамент нового, многообещающего проекта, широко разрекламированного в коллективе.
Мы пересчитали. Прибавка в полстакана.
Проректор устало приподнял угол рта и подписал.
На следующий день я вооружился фломастером и отметил уровень в канистре жирной чертой. В час «Ч» (14–30) показал метку Юлику.
— Шефиня нарисовала. Доверяй, но проверяй, говорит.
Вопиющая ложь. Шефиня даже не представляет себе размеров этаноловой катастрофы. Но что еще оставалось делать?
И все-таки любая инвентаризация и недостача со спиртом — «цветочки». «Ягодки» это педагогика. Не туфтовые лекции и семинары — практические ее аспекты.
Ко мне прикрепили сразу двоих молодых специалистов.
Шестая заповедь Лили Давыдовны гласит: «Каждый врач от институтской скамьи до пенсии проходит три стадии. Первая, когда он (она) ничего не знает. Вторая, когда думает, что знает все. Третья, когда знает, сколько знает».
Тридцатишестилетняя Вета Первяк только вступила в первую стадию. Она успела поработать преподавателем в медучилище и хирургом в поликлинике. Внезапный переезд в столицу (муж военный) забросил это тучное семя на неспокойную ниву усыпительно-спасательного искусства.
Теоретически Первонючка быстро освоила два основополагающих правила анестезиолога первой стадии. «Всякий наркоз глубже, чем кажется» и «сомневаешься — зови старшего». Но ее трепетные руки доставляли мне (и больным) массу неудобств.
