– Я думаю, – сказал Швейк, когда Марек кончил, – что нам нужно будет вступить туда.
– Мы должны сделать все возможное, чтобы эта война была последней, – сказал Марек. – Я, пожалуй, тоже вступил бы в эту «дружину», ведь здесь не жизнь, а медленное умирание. День за днём проходит одинаково нудно. Эту войну определённо затеяли центральные державы. Почему бы не принять участие в борьбе, в результате которой они будут побеждены, чтобы эта война была последней? А при такой жизни лучше повеситься!
– А в этих газетах, – печально вздохнул пискун, – пишут, что там к обеду дают гуляш, а в воскресенье – гуся с капустой и суп с рисом. Ну, я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним.
– Мне уж тут тоже надоело лечить, – сказал Ванек. – Но вы слышали? Говорят, что в Австрии конфискуют имущество? Черт возьми, да ведь у меня в Кралупах аптечный склад!
– Ну так останься в России, – посоветовал ему Марек, – и жена могла бы переселиться к тебе сюда. Тут торговля тоже бы пошла.
Но Ванек посмотрел на него неприязненно:
– Куда же там переселяться? У меня мебель лакированная, она бы вся потрескалась! И мраморный умывальник! А что, если он разобьётся?!
Вместо ответа Марек плюнул, а Швейк, смотря вперёд, сказал:
– Смотрите, сюда идёт полковник, наверное, опять будет держать речь.
Старый Головатенко, подъехав, действительно обратился с увещеванием к пленным понатужиться, шагать бодрее; до города, где придётся ночевать, будет ещё вёрст двадцать. Рота доберётся туда к вечеру. Так как кухня теперь сварить обед не успеет, то сегодня его не будет. Не будет также и хлеба, потому что его вообще пет в интендантстве. Но зато на месте рота сразу получит по три порции на человека.
Эта речь была принята со зловещим молчанием. И эшелон, вместо того чтобы шагать бодрее, продолжал так же уныло плестись сзади, и полковник частенько вынужден был возвращаться назад к роте и подбадривать:
– Эй, эй, дети, радостно весной по России путешествовать, да? Погода хорошая, деревья цветут, птицы поют! Хорошо жить, правда?
– Мы уже тебе сказали, чтобы ты убирался к черту! – заорало на него несколько голосов на разных языках сразу.
Полковник, не понимая, улыбаясь, говорил:
– Да, да, да!
Он полагал, что пленные с ним соглашаются и что его слова влияют на них ободряюще. В стороне гремели орудия, восемь рядов окопов зияли длинными полосами, а девятую, ещё свежую полосу, рыли пленные сапёры, причём одни из них рыли, а впереди другие перед окопами натягивали колючую проволоку.
– Россия самая хорошая страна, – продолжал полковник. – Скоро мы победим всех наших врагов, – продолжал он свои рассуждения.
Работавшие в окопах заметили тащившуюся роту, бросили работу и побежали к ней навстречу.
Если рота полковника Головатенко представляла собою сброд оборванцев, то для людей, повылезших из окопов, не было названия на человеческом языке: они были более похожи на обезьян, чем на людей. Смешавшись с ротой, они начали расспрашивать:
– Откуда, братцы? Дайте, если можете, кусочек хлеба! – Они выглядели такими несчастными, такими измождёнными и больными, что многие из роты, определённо обрекая себя на голод, отдавали им последние куски хлеба из своего запаса.
– Ох, ребятушки, тут и голод же! Мы сходим с ума от голода. Здесь не чистилище, а сущий ад; в сравнении с этим сибирские лагеря настоящий рай!
– Вам что-нибудь платят? – спросил пискун.
– Платят, вот посмотри, как платят – усмехнулся гость. Он снял шапку и показал шишку на голове. – Мы работаем сдельно: сажень окопов должен вырыть до полудня, затем сажень должна быть готова к вечеру, а если не сделаешь, то вот что получаешь. – И он погладил шишку и надел шапку. – Я на неё даже и подуть не могу, а она болит. Мы не чаем, когда заберут нас немцы! И заметьте, что это говорит вам истый чех и хороший «сокол»[16]. Если бы мне пришлось идти снова на фронт, то ни за что бы я уже не сдался русским добровольно в плен!
В это время Головатенко, поднимаясь на стременах, снова решил блеснуть своим красноречием:
– Братья славяне! Посмотрите, как ваши братья преграждают путь германским полчищам! Здесь Гинденбург поломает себе зубы, а этого мерзавца Вильгельма мы поволокем на привязи в Сибирь!
– Ну, проходи, да подальше! – отвечал ему сапёр. – Этот наверняка крадёт; чем больше кто играет здесь на патриотических чувствах, тем более ворует; наш ротный тоже такой вот. – И бедняга заскрипел зубами. – Он тоже играет на славянских чувствах, а сам нас обворовывает. И все тратит на женщин, как, наверное, и этот ваш старый болван. Я, ребята, пражанин из Вышеграда, но такую сволочь, какую здесь встречаю, даже и в Австрии не видал!
– Если ты из Вышеграда, – заявил Швейк, – так вот тебе кусок хлеба, мы, значит, земляки. Ты, наверное, из двадцать восьмого?
– Да, – сказал сапёр, – я из того глупого батальона, который сам перешёл к русским на Карпатах. За это мы получили награду: нас послали в Сибирь. – Он заломил руки: – Товарищи, скажите, правда ли, будто где-то организуется чешская дружина?
Марек было вытащил из-под блузы «Чехословака», но, заметив в глазах собеседника столько печали и отчаяния, и сам опечалился, положил газету обратно в карман и нерешительно сказал:
– Говорят, правда.
– А нет ли здесь, братцы, какого недоразумения? Может, русское правительство-то и не знает, как с нами обращаются? Может, нас послали на работу, чтобы нам было лучше, а выходит-то хуже? – заботливо сказал Швейк.
В это время Головатенко закричал:
– Ну, ребята, довольно, поговорили с товарищами и дальше! Ну, вперёд, вперёд!
Евгения Васильевна, заметив, что на неё все смотрят, объехала роту и, улыбаясь, ласково проговорила:
– Ну, скоро будет деревня, ребята, там будем чай пить, подымайтесь, пошли!
– А она, кажется, заботливая, – сказал сапёр на прощанье. Он посмотрел на неё с тоскою.
– О, она стоит его, такая же крыса, – ответил ему Швейк.
И они пошли вперёд, разговаривая о России и о политике, и только Марек, раздумывая, упорно молчал.
Работа, которая их ожидала в Витуничах, была такого же характера, как и постройка железной дороги: они должны были исправлять проходившие через леса и болота дороги.
Ночью они пришли в деревню. Ротный провёл их через площадь во двор, в одном из сараев которого он сам открыл ворота. Пленные вошли и сквозь дыры крыши увидели звезды и луну.
– Вот хорошее помещение, – похвалил полковник, – тут будет хорошо спать. Воздух свежий, чистый, да и жарко не будет.
– Жарко-то не будет, но помёрзнуть придётся, – стуча зубами, сказал пискун.
Ночь, действительно, была холодная. Но все слишком устали; ругаться и спорить уже никто не мог, все попадали на разбросанную по земле гороховую солому и заснули как убитые. Было ещё темно, когда все проснулись от холода и, чтобы согреться, забегали по сараю, гоняясь друг за другом вместе с русскими солдатами, ругавшими на чем свет стоит своего полковника.
Кто-то, обнаружив за двором лес, предложил развести костёр. Человек двадцать побежали за дровами и притащили в сарай обломки стволов, ветки и корни. Развели огонь, все уселись вокруг него и начали рассуждать о своём положении и ругать Россию. Вдруг откуда-то из темноты раздался голос, явно незнакомый:
– Да, братцы, я исколесил весь свет, но таких порядков, какие здесь, ещё нигде не видел. Порко дио[17]. Ох, что я перенёс в этих окопах!
– Ты правильно говоришь, дружище, – согласился Швейк, – но скажи-ка, голубчик, откуда ты между нами взялся? Раньше я тебя в роте не видал.
– Ты меня и видеть не мог, – ответил незнакомец, – я работал в той роте, мимо которой вы проходили; ну понравились вы мне, я и пристал к вам. – Человек заметил, что все им заинтересовались, и продолжал: – Ничего во мне особенного нет. Собака как собака, оборванец как оборванец, пленный как пленный. У нас был, братцы, большой город. Хлеба не давали по неделям, а о сахаре мы уже и забыли, каков он с виду. Так вот я и решил: дай с этой ротой допытаю счастья! Если мне не понравится – пойду дальше. Так я и путешествую вот с зимы, но хорошего ещё ничего не видел,
– А ну-ка, приятель, выйди, – попросил Горжин, – пусть на тебя все посмотрят, по словам-то видно, что ты неплохой.
Незнакомец встал и вошёл в полосу света. Оборванцем назвать его было нельзя, так как его одежда была покрыта тысячью заплат. Маленькие, большие, разных цветов и из разной материи заплаты лежали одна на другой. В других отношениях это был обыкновенный человек, ничем от остальной массы пленных не отличавшийся. Его своеобразные заплаты, возбуждающие любопытство, скорее говорили о его уменье приспособляться к обстановке и остроумии.
– Первое время я тоже ходил разбитым, как турецкая шлюпка, ну а потом помаленьку стал справляться. Братцы, эта война будет продолжаться не менее десяти лет. Это убийство кончится тем, что не будет ни картошки, ни грибов, ни иголок, ни ниток, нельзя будет нигде достать куска бумажной материи или куска кожи. Люди будут ходить босыми, как собаки, а на рёбрах будут играть, как на фортепьяно. Тот, кто в состоянии будет прикрыть свою наготу мучным мешком, тот будет считаться аристократом, и тогда…
