Такая, вижу, гуманная картинка. Сюжет, достойный Рембрандта.
А напротив них сидит немолодой седоватый мужчина в черном картузе. И все он, этот мужчина, усмехается.
Может, до меня у них какой-нибудь забавный разговор был. Только, видать, этот пассажир все еще не может остыть и все хохочет по временам: «хе-е» и «хе-е».
А очень меня заинтриговал не этот седовласый, а тот, который безрукий.
И гляжу я на него с гражданской скорбью, и очень меня подмывает спросить, как это он так опростоволосился и на чем конечности потерял. Но спросить неловко.
Думаю, попривыкну к пассажирам, разговорюсь и после спрошу.
Стал посторонние вопросы задавать усатому субъекту, как более отзывчивому, но тот отвечает хмуро и с неохотой.
Только вдруг в разговор со мной ввязывается первый, интеллигентный мужчина, который с длинными волосами.
Чего-то он до меня обратился, и у нас с ним завязался разговор на разные легкие темы: куда едете, почем капуста и есть ли у вас жилищный кризис на сегодняшний день.
Он говорит:
— У нас жилищного кризиса не наблюдается. Тем более мы проживаем у себя в усадьбе, в поместье.
— И что же, — говорю, — вы там комнату имеете или собачью будку?
— Нет, — говорит, — зачем комнату. Берите выше. У меня девять комнат, не считай, безусловно, людских сараев, уборных и так далее.
Я говорю:
— Может, врете? Что же, говорю, вас не выселили в революцию или это есть совхоз?
— Нет, — говорит, — это есть мое родовое имение, особняк. Да вы, говорит, приезжайте ко мне. Я иногда вечера устраиваю. Кругом у меня фонтаны брызжут. Симфонические оркестры поминутно вальсы играют.
— Что же вы, — говорю, — я извиняюсь, арендатор будете, или вы есть частное лицо?
— Да, — говорит, — я частное лицо. Я, между прочим, помещик.
— То есть, — говорю, — как вас, позвольте, понимать? Вы есть бывший помещик? То есть, говорю, пролетарская революция смела же вашу категорию. Я, говорю, извиняюсь, чего-то не разобрался в этом деле. У нас, говорю, социальная революция, социализм, какие у нас могут быть помещики?
— А вот, — говорит, — могут. Вот, говорит, я помещик. Я, говорит, сумел сохраниться через всю вашу революцию, и, говорит, я плевал на всех — живу как бог. И нет мне дела до ваших, подумаешь, социальных революций.
Я гляжу на него с изумлением и прямо не понимаю, что к чему.
Он говорит:
— Да вы приезжайте — увидите. Ну, хотите — сейчас заедем ко мне. Очень, говорит, роскошную барскую жизнь встретите. Поедем. Увидите.
«Что, — думаю, — за черт. Поехать, что ли, поглядеть, как это он сохранялся сквозь пролетарскую революцию? Или он брешет».
Тем более вижу — седоватый мужчина смеется. Все хохочет: «хе-е» и «хе-е».
Только я хотел сделать ему замечание за неуместный смех, а который усатый, который раньше нарезал яблоко, отложил перочинный нож на столик, дожрал остатки и говорит мне довольно громко:
— Да вы с ним перестаньте разговор поддерживать. Это психические. Не видите, что ли?
Тут я поглядел на всю честную компанию и вижу — батюшки мои! Да ведь это действительно ненормальные едут со сторожем. И который длинноволосый — ненормальный. И который все время хохочет. И безрукий тоже. На нем просто смирительная рубашка надета— руки скручены. И сразу не разобрать, что он с руками. Одним словом, едут ненормальные. А этот усатый — ихний сторож. Он их перевозит.
Гляжу я на них с беспокойством и нервничаю — еще, думаю, черт их побери, задушат, раз они психические и не отвечают за свои поступки.
Только вдруг вижу — один ненормальный, с черной бородой, мой сосед, поглядел своим хитрым глазом на перочинный ножик и вдруг осторожно берет его в руку.
Тут у меня сердце екнуло и мороз по коже прошел. В одну секунду я вскочил, навалился на бородатого и начал у него ножик отбирать.
А он отчаянное сопротивление мне оказывает. И прямо меня норовит укусить своими бешеными зубами.
Только вдруг усатый сторож меня назад оттягивает.
— Чего вы, — говорит, — на них навалились, как вам, право, не совестно. Это ихний ножик. Это не психический пассажир. Вот эти трое — да, мои психические. А этот пассажир просто едет, как и вы. Мы у них ножик одалживали — попросили. Это ихний ножик. Как вам не совестно!
Которого я подмял, говорит:
— Я же им ножик давай, они же на меня и накидываются. Душат за горло. Благодарю — спасибо. Какие странные поступки с ихней стороны. Да, может, это тоже психический. Тогда, если вы сторож, вы за ним получше глядите. Эвон, накидывается — душит за горло.
Сторож говорит:
— А может, и он тоже психический. Пес его разберет. Только он не с моей партии. Чего я за ним буду зря глядеть. Нечего мне указывать. Я своих знаю.
Я говорю задушенному:
— Я извиняюсь, я думал — вы тоже ненормальный.
— Вы, говорит, — думали. Думают индейские петухи… Чуть, сволочь, не задушили за горло. Разве не видите, что ли, ихний безумный взгляд и мой — натуральный.
— Нет, — говорю, — не вижу. Напротив, говорю, у вас тоже в глазах какая-то муть, а борода тычком растет, как у ненормального.
Один психический — этот самый помещик — говорит:
— А вы дерните его за бороду — вот он и перестанет ненормальности говорить.
Бородатый хотел закричать, но тут мы приехали на станцию Игрень, и наши психические со своим проводником вышли. И вышли они довольно в строгом порядке. Только что безрукого пришлось слегка подталкивать.
А после кондуктор нам сказал, что на этой станции Игрень как раз имеется дом для душевнобольных, куда иной раз возят таких психических. И как же их еще возить? Не в собачьей теплушке же. Обижаться нечего.
Да я, собственно, и не обижаюсь. А вот которого я подмял, тот действительно обиделся. Он долго глядел на меня хмуро и с испугом следил за каждым моим движением. А после, не ожидая от меня ничего хорошего, перешел с вещами в другое отделение.
Пожалуйста. Ничего не имею против.
А когда он ушел и я остался один, мне стало весело и смешно от всего того, что со мной произошло. И этот маленький случай показался мне удивительно забавным происшествием, основанным на не совсем удачной перевозке психических.
И я, посмеявшись, хорошо заснул. И утром встал в хорошем настроении. Так что иной раз и неудача оборачивается удачей.
Теперь, дорогие друзья, зачитайте последний рассказ, который содержит в себе все удивительное и все сразу — деньги, любовь, коварство, неудачу и большое событие, — причем все эти предметы взяты в своем удивительном преломлении. И это не так-то часто бывает. Вот этот рассказ.
Еще в первые годы революции произошел у нас в доме такой необыкновенный случай.
Дом громадный. Пять этажей. Но, несмотря на это, он весь шел на керосиновом освещении. Такой, можно сказать, подарок от царского режима остался революции.
Другие рядом дома шли на полной электрической нагрузке, а наш был вот какой. И это всех раздражало.
И вот тогда жильцы начали хлопотать, чтоб им что-нибудь было по части света. Чтоб наконец у них кончилось это неудачное житье в полном мраке и темноте.
И им сказали — это можно.
И при этом наибольше всех хлопотала наша квартирная хозяйка, или, как теперь говорят, ответственная съемщица, Елисавета Игнатьевна Хлопушкина. И даром что эта дама только что соскочила со старого режима и была в свое время замужем за одним убитым штабс-капитаном, тем не менее она проявила себя как общественница и любительница электрического освещения, предпочитая на нем греть воду, чем на примусе.
В общем, она зарекомендовала себя с лучшей стороны, и за это ей честь и хвала.
И вот, стало быть, благодаря ее хлопотам вскоре в доме вспыхнул свет, и все воспрянули духом.
Но вскоре наша хозяйка Хлопушкина, пожив дня три со светом, становится неестественно мрачной и неразговорчивой.
Мы ее спрашиваем, что такое.
Она говорит:
— Видите, я недовольна освещением. Свет глаза режет и вызывает слепоту. А главное, говорит, он у меня в комнате осветил такое барахло, что я прямо смущаюсь к себе заходить. Муж мой, бывший штабс-капитан, скончался на войне десять лет назад, да еще до этого факта лет пятнадцать — двадцать я ремонта у себя не делала. И мне этого было не нужно, поскольку комнатка у меня полутемная и ничего такого не видать. А теперь взгляните, что там есть при полном свете.
Но мы туда не стали заходить, поскольку приблизительно нарисовали себе картину, что там могло быть.
Тем более один из нас меланхолично говорит:
— Бывало, действительно, выйдешь утром на работу, вечером явишься, чай попьешь — и спать. И ничего такого лишнего при керосине у себя не видал. А теперича я зайду к себе, освещу, и мне тоже, как ей, неинтересно становится.
