Если водорода много и печи не справляются, по отсеку будут летать голубые огоньки – маленькие взрывы этого замечательного газа.
«Двенадцать минут».
Немедленно в седьмой.
Интересно, кто нам считает и что означает весь этот счет?
Кто бы ни считал, я его боюсь, и счета его боюсь.
Лучше всего я чувствую себя на бегу.
Бегу и ищу.
Сам пока не знаю что.
Мне кажется, я знал, но забыл, и теперь никак не вспомнить.
В седьмой можно попасть только через тамбур-шлюз.
Он должен быть всегда закрыт, а тут – настежь. Вахтенные – черт бы их побрал.
Если в реакторном радиоактивность, то выходят через тамбур.
Сначала из коридора реакторного ступают в него, дверь задраивается, и после небольшого наддува шестого – миллиметров на пять – дверь приоткрывается, и проскальзываешь, обдуваемый воздухом.
Нет. Не так. Так выходят из любого другого отсека при пожаре, чтоб газы не прорвались в соседний отсек, а в тамбур-шлюзе реакторного имеется система очистки: вентиляторы гоняют воздух через фильтры.
В реакторном палуба из нержавейки и воздух свежайший. Это из-за ионизации: Гамма-излучение и нейтроны делают свое дело.
Здесь полно вентиляторов, кондиционеров, воздушных клапанов – все стены увешаны. Когда клапаны переключаются, возникает воздушный удар – будто рвануло что-то.
Нужно найти вахтенного.
Может, он рядом с насосами?
Это внизу. Прямо десять шагов и люк.
Когда спускаюсь, чувствую то жар, то в затылок холодная струя – такая здесь атмосфера.
Нет никого.
Может, он на соседнем борту.
«Десять минут».
Быстрей. По трапу рывком и в тамбур между реакторными выгородками на соседний борт.
В каждой выгородке по реактору.
Когда идем на семидесяти процентах мощности, лучше внутрь не заходить. Прострелы в биологической защите такие, что для промежуточных нейтронов на радиометре не хватает шкалы. Подчиненные не идут на замеры. Вешаешь приборы на себя и… бравада, конечно, все это не от великого ума.
Дверь в реакторную выгородку нужно открыть. Там поддерживается вакуум, и поэтому, чтоб войти, его снимают.
Как-то на одном борту устраняли парение, и дверь была закрыта.
Парение усиливалось с каждой минутой, давление возросло, и дверь потом не открылась – сварились заживо. Вся аварийная партия.
Где же вахтенный?
«Восемь минут».
Он в восьмом. Наверняка болтает с коллегой. Сейчас мы его достанем.
Слушайте, а может, я проверяющий и моя задача в том, чтоб отловить по кораблю всех вахтенных? Бред какой-то. Полная ерунда.
«Семь».
К кормовой переборке, дверь на себя. Она идет с трудом, сквозь щели свистит воздух – восьмой отсек наддулся. Нужно сказать центральному, чтоб сравняли давление.
Однажды наддули восьмой, чтоб устранить течь, а потом некоторые умники решили сравнять давление.
Открытием переборочной двери, конечно.
Дверь сорвало, и двоих размазало по переборке.
Летели по воздуху метров десять, прежде чем их завернуло в ветошь.
В восьмом жарко. Градусов пятьдесят, не меньше. На верхней палубе – главные электрораспредщиты. Они тянутся с носа в корму. Через тамбур-шлюз можно попасть на среднюю палубу. Там турбина, главный распределительный вал, генератор и трубы, трубы, все это давит, преследует, гонит вперед, вниз, в трюм, в конденсатный колодец. Если в отсек пойдет пар, спасаться нужно, ныряя в этот вонючий колодец.
«Пять».
Успею. Девятый надо пролететь. Он точная копия восьмого.
«Четыре».
Бегом между щитами, и дверь в десятый на себя, и… и вахтенный десятого идет навстречу.
Наконец-то хоть один человек. А я уж думал…
Я говорю ему что-то, говорю, что-то очень важное.
Он отвечает, и в голосе его нет беспокойства. Значит, ничего не случилось?
«Одна минута».
Господи!
…
Все.
Я проснулся.
Оказывается, я спал.
Я спал ровно двадцать минут…
Дополнение ко всему сказанному о военной фамилии
Наша фамилия цепляется за взор.
Как тавро у скотины.
Хотя, конечно, выражение «как у скотины», я думаю, не совсем удачное и требует всяческого смягчения.
Наверное, лучше сказать: «как у животного».
Да, так, мне кажется, лучше.
Ну так вот, чего там выкрутасничать – ни одной человеческой фамилии.
Где все эти Сумароковы, Левины, Некрасовы, Тургеневы, Карамзины? И не то чтобы их нет совершенно, просто, я думаю, слабо выражены.
Гораздо больше Косоротовых, Изверговых, Лютовых, Тупогрызовых, Губошлеповых, а также этих, оканчивающихся на «о», – Зубро и Неожидайло.
Или Козлов.
Ну что с ним поделать.
Казалось бы – Козлов и Козлов, и слава богу. И папа у него Козлов, и мама, и все это еще можно как-то выдержать, но когда сам ты Козлов и командир у тебя Козлов…
А в отделе кадров сидят, конечно, законченные гады, и не только потому, что, сидя в своем кабинете на анальном отверстии ровно, они умудряются получить ордена «За службу Родине» и «За боевые заслуги» безо всякого стеснения, они еще людей на экипаже коллекционируют по такому принципу, что если ты Орлов или Зябликов, то тебя в экипаж Ястребова, а если Баранов, то пожалуйте в компанию к Волкову.
Но особой любовью у этих ненадеванных гондонов все-таки пользуется фамилия Козлов.
Всех Козловых собирают на одном экипаже. А командир этого экипажа, само собой разумеется, носит ту же фамилию и при очередном назначении к нему лейтенанта говорит: «Ну, все! Это им так не пройдет!» – и спешит передать свое возмущение командиру дивизии.
– Товарищ комдив! – врывается он к начальству, которое всей этой окружающей нас жизнью давно уже лишено вдумчивого человеческого обличья и носит фамилию Тигров. – Я отказываюсь терпеть от отдела кадров все эти издевательства. Опять! Опять лейтенант Козлов!
– Антон Саныч! – вздыхает начальство, утомленное собственным непрекращающимся трудоголизмом, то есть тем, что по триста дней в году приходится в море пропадать. – Ну вы же просили командира электронно-вычислительной группы. Вот вам и дали. Я уже разбирался с этим вопросом. Прошли те времена, когда мы что-то требовали. Прошли, Антон Саныч, безвозвратно. Поймите вы, наконец, людей нет. На дивизию прибыли два лейтенанта указанной специальности – Козлов и Сусликов. Ну что, хотите Сусликова?
Оторопевший командир говорит: «Нет!»
– Ну, слава тебе господи, – устало вздыхает комдив, а когда его каюта пустеет, он еще какое-то время сидит совершенно безразличный ко всему, а потом вдруг в глазах его появляется дуринка, он произносит вполголоса:
– Ну-ка, где эта орденоносная сука! – и вызывает к себе начальника отдела кадров по фамилии Пидайло.
«Контр-адмирал Дмитрий Федорович Сковорода был необычайно умен», – так можно было начать
и этим можно было бы и ограничиться,
и это был бы самый короткий рассказ, состоящий из семи слов,
и в нем все было бы в полном достатке: и ум, и суть, и такт – и тогда абсолютно излишним выглядело бы добавление, сделанное непосредственным военноначальником адмирала Сковороды, полным адмиралом Леонидом Антонычем Головней в окружении таких же адмиралов: «Попробовал бы этот мудак быть идиотом!» – которое относилось, видимо,
и не к личности Сковороды в целом,
но касалось скорее вопросов стратегических,
реже тактических,
технологических,
композиционных по существу
или же даже духовных,
и уж совсем невозможно было бы приткнуть куда-либо мысли некоторых его, Сковороды, подчиненных о том, что пошли в свое время зачем-то совсем не туда, куда следовало бы переместиться под руководством вышеупомянутого козла, и там он придумал нечто такое,
ТАКОЕ,
что еле всплыли с перепорченными лицами, с дифферентом на корму, погнув перископ, потеряв все аварийно-спасательные буи, затопив шахту навигационного прибора «Самум»,
который по приходе срочно выгрузили, чтоб хоть как-то сохранить, а то ни туда ни сюда,
да повезли его сдавать,
а там не принимают, потому что никто ни с кем не договаривался,
и тогда в сердцах бросили его у входа, потому что временем свободным совершенно не обладали,
и он простоял там целый год, и множество раз замерзал и оттаивал, замерзал и оттаивал,
плавно переходя из одного плачевного состояния в другое, куда более плачевное,
описать которое здесь не представляется возможным, и вот уже кто-то заговорил о воровстве, да так споро и горячо, что никак не унять, и рукой все машет и машет, и все о них, о консервах, а особенно о севрюге в томатном соусе и о балычке со слезами жира на тонких и нежных ломтиках, и кто-то крикнул: «Без генералов у нас не воруют!» – и пошло, поехало, побежало, полетело кувырком, как это и водится в нашей милой стороне.
А ведь на все это хватило бы одной только фразы: «Дмитрий Федорович Сковорода, контр-адмирал, между прочим, был необычайно умен».
