— Нэпман, послушайте, идемте с нами…
— Крафный купец, идемте ф нами.
Под гражданином трещала палка, он пялился, косился, — трепушки ему не понравились, обругал их, пошел, покачиваясь. Они остались, только пошмыгивали. Дождь хлестал в коленки. Одна сказала:
— Хоть сдохни, не фартит.
Другая:
— Мордами не выфли. — Посмотрела на молодого человека и попросила папироску. Он ответил сколько мог бойко.
— Три дня не ел, ночевать негде. А между тем, завести меня в пивнушку, предложить порцию сосисок, бутылку пива — более веселого кавалера не можете себе представить.
Трепушки стали совещаться. Самим тоже хотелось погреться, с мужчиной было надежнее, в смысле красноголового, и они сказали молодому человеку:
— Хорошо, гражданин, мы вас угощаем, берите Дуньку под руку, идите, ничего не бойтесь.
В пивной — в теплоте, под гармонью — душевно разговорились. Трепушки деловито рассказали про то, как потеряли невинность, жаловались на нэпманов: подавай им теперь заграничный шик, а чума его знает, какой шик за границей!
Молодой человек в свою очередь открыл им, что его зовут Иван Иванович Гирькин, из Кашинского уезда, что грамоте научился он в Красной Армии, потом действовал самоучкой. «Навоз буду есть, черепушку разобью, а своего добьюсь — получу образование», — сказал он трепушкам.
Они стали его жалеть, охали.
«Мне, — он сказал, — главное — до жилой площади добраться, хотя бы вот с этот стол, а есть я навоз буду». Они заказали ему еще полпорции сосисок. Ну, как помочь?
— В коты ведь вы не пойдете? — спросила одна.
— Ни под каким видом.
Другая сказала:
— Есть одна комната на Малой Якиманке, только там надо жениться.
— Жениться? Эге. А невеста очень страшна?
— Наоборот, замечательно красивая. Только с придурью.
— А именно, какая придурь?
— Сами увидите.
Оказалось, трепушкина двоюродная сестра жила в том доме на Якиманке домашней работницей. Решили. Ивану Ивановичу туда идти, отнести работнице поклон и тут же добиться знакомства с невестой-вдовой.
— Ваше дело — увидать вдову, дальше она сама зубами вцепится.
Трепушки повели Гирькина к себе ночевать. За месяц жизни в Сокольниках ему ни разу не привелось помыться, поэтому наперед они велели ему пойти в баню, выдали пятиалтынный и для страха отобрали у него трудовую книжку. Покуда он мылся, одна трепушка дожидалась на улице, другая сбегала к подруге, гулявшей с одним вором, и принесла штиблеты и брюки, взятые у вора на подержание: «Вдове показаться».
Душевные оказались трепушки, себя не жалели, вошли в положение человека. Даже за ночь простирали ему исподнее.
Утром он побежал на Якиманку и постучался у деревянного домика на черном ходу. Отворила домашняя работница лет восемнадцати, такая сердитая, что Гирькин едва не упал духом. Была она стриженная по-модному, но в валенках и в нагольном, кавалерийского покроя, полушубке, изо всей силы перепоясанная ремнем.
— Куда лезете, чего надо? Не хватайтесь за дверь! — закричала она на Гирькина.
— Извините, я поклончик принес от Дуни.
— От Дуньки поклонов не принимаю, она — паразит.
— Извините, товарищ, ваше имя?
— Варвара. Ну?
— Товарищ, вы политически несознательны: Дуня, ваша двоюродная сестра, не паразит, но продукт неизжитого быта.
Варвара ничего не ответила. Пропустила Гирькина на кухню, принялась мыть, шваркать вдовью посуду. Гирькин отрекомендовался, объяснил свое социальное положение и откровенно рассказал истинную причину своего появления на кухне. Варвара стала улыбаться, — хороши у нее были зубы. Сама — ловкая, как молния, кидалась по кухне.
— Мешать вам не буду, — сказала Варвара, — эта моя труперда хоть на что-нибудь пригодится. Чем без толку чаем надуваться, пускай использует себя на образование порядочного пролетария.
В это время ленивый голос позвал из комнаты. Варвара крикнула:
— Не глухая, не орите.
— Варвара, неси самовар, — позвала вдова.
— Сказано — не могу.
— Почему?
— В студии запретили по тысяче пудов самовары таскать.
— В какой это еще студии?
— В театральной.
— Новость!
— Для кого новость, а я третьего дня зачислилась и на вашей каторге последнюю неделю.
Вдова всхлипнула за стеной, притихла. Варвара шепнула Гирькину:
— Отнесите ей самовар, вот вам случай для знакомства.
— Эх, Варвара! — с восхищением сказал Гирькин.
Сдунул пепел с двухведерного самовара и понес его в комнату, отворачивая морду, чтобы не ошпариться паром. Варвара кивком зубов показала на дверь.
Вдова сидела у окошка, затянутого тюлем. Она была в верблюжьем свитере, облегавшем ее несколько полные, ленивые формы. Русые волосы заплетены по-утреннему в косу. Миловидное, румяное лицо ее задрожало от испуга при виде Гирькина. Он поспешно сказал:
— Студент, земляк вашей Варвары. Здравствуйте, Софья Ивановна!
Вдова перекрестилась. Передохнула:
— Ох, напугал! Да ты самовар-то поставь. Бережнее ставь. Варвара вот шваркала его, шваркала, он и потек. Студент? А не врешь? Какой же ты студент — советский, нынешний?
— Я, Софья Ивановна, беспартийный, смирный.
— Ну, слава тебе, господи.
Гирькин осторожно поставил самовар и попятился к двери, будто до того заробел, что не уйти. Комната была низенькая, в два окошечка, загороженная вещами до последней возможности. Гардеробы стояли ребром к стене, на них сундуки, между ними — рукомойник, далее — столик и зеркало, далее деревянная кровать с перинами чуть не до потолка.
«Ух ты, черт, — подумал Гирькин, — какая симпатичная обстановка!» И ноги его сами прилипли к некрашеному полу. Минута была боевая: закрючить вдову так, не выходя за порог, чтобы к ночи, в крайности завтра с утра, уплотнить ее.
Вдова заваривала чай и тихим, покойным голосом ругательски ругала Варвару:
— На кухню боюсь зайти: оскалится, проклятая, — ну чистая «луканька»! Металлическую посуду помяла, горшки все с трещинами. Постоянно грозится: в комсомол, говорит, запишусь, вас за Полярный круг угоню. Этим от нее только и обороняюсь. — Вдова махнула косой, указала синими глазами на горящую лампаду перед угодником, где чернели лики в ризах. — На Моховой намедни встретила вот тоже студента. На нем — звезда, и перчатки, бесстыдник, из рукавов вытянул, как когти. Страшно стало и днем-то по Москве ходить… Женатый?
— Что вы, Софья Ивановна! — проговорил Гирькин, облизывая губы. — Я даже вкуса этого не знаю. Молодой еще.
Вдова сейчас же кинула на него синий взор из-за мохнатых ресниц, отвернулась, но в самоварном отражении Гирькин увидел, что она смеется. Самовар ударял паром в потолок, весь дрожал, кипел. «Уплотню», — с восторгом подумал Гирькин.
— Мне, Софья Ивановна, лихое дело — до жилой площади добраться, горы сворочу. А питаться я могу навозом.
Вдова во второй раз взглянула:
— Да вы сели бы. Чаю выпейте.
Гирькин поблагодарил, сел, принял стакан чаю, хлебнул.
— У меня, Софья Ивановна, коренные вопросы не разрешены в смысле жилищном и смысле половом.
Вдова покачала головой, сказала:
— У нас на Якиманке почти в каждом доме эти вопросы. Девки теперь до того стали бойкие, понятливые — срамотища! Некрученые, невенчаные, у каждой по ребенку — получают алименты, ничего не работают, только бегают в кинематограф. Одна — видите — напротив в домишке, третье окно, билась-билась, не может дитя зародить. Так она что придумала: чтобы хахаль ее трудоспособности лишил. Стала его дразнить, стервиться, и он, конечно, пьяный, откусил ей нос, самый кончик, — и теперь ей плотит, несчастный. Вчера приходил под ее окошко, умолял облегчить пенсию. Заплакал, головой бьется о водосточную трубу. А она с грызеным носом, прынцесса, хоть бы оглянулась на окошко; с утра до ночи жует да спит. Нет, я не девица, конечно, но иначе, как старорежимным браком, даже и глядеть не стану на мужчину.
— Современность отвергает идеализм, — отчетливо сказал Гирькин, взаимные сношения должны быть основаны на проверке. Вы партию товара покупаете, вы ведь его пробуете сначала?
— Это так, — ответила вдова.
— А тем более в выборе мужчины.
— Ох!
— Стойте на логической точке зрения, Софья Ивановна: вы на мужчину прицельтесь, попытайте его во всех отношениях. Подошло — к попу!
— Чего же его пытать? Мужчину сразу можно определить, по тону голоса… Вот тоже вы скажете! — Вдова вдруг сладко потянулась, усмехнулась, одернула свитер.
— Софья Ивановна, нельзя знать — где найдешь, где потеряешь… Современная научная мысль говорит: за все надо хвататься с интересом…
— Это как так хвататься? — Вдова даже рот раскрыла, глядела на Гирькина. От самоварного пара по окошкам ползли слезы. Гирькин тоже запотел, и вдове стало казаться, что сквозь пар он скалится весело, блестит глазами — бес лукавый. Хотела перекреститься — не поднять руки; успею — подумала. Стало ей смерть любопытно, сердце — бух — замерло, бух замерло. Вдову одолел грех.
