На Стене, как на экране, прошла жизнь моя, как фильм, где в главных ролях были отец, мать, люди с нашей дачи на станции Авоты — звёзды моего кино…
Ночь была свежа. Небо — знакомое и тёплое. Душа на месте.
Я вернулся из изгнания…
Мне хотелось отыскать послание деда, но я отложил это на утро. Потом я рассовал меж камней записки с просьбами соседей с моего ленинградского двора.
Одна из них не держалась и все время выпадала. Я развернул её.
«Эксклюзивное представительство, — прочел я, — купля-продажа: мёд, белая мука, миндаль. Генеральный директор — Бенджамен Агафонофф».
Бог явно отклонял предложение открыть с Ним совместное предприятие…
* * *
Я шёл по Иерусалиму. Ночь, полная тайн, окружала меня. Улицы Старого города были пусты. Где-то в темноте мерещились римляне, идущие разрушать наш Храм, зелоты, готовящиеся к защите…
Первую ночь я хотел провести под низким небом. Оно напоминало мне небо в Мястковке в то лето, когда мы приехали туда.
Меня предупреждали, что не надо болтаться ночью по Старому Иерусалиму, но я не чувствовал опасности, мне было уютно.
Жёлтый свет лился на иерусалимский камень.
Полукруг разрушенной арабами синагоги «Хурва» делил мир на небесное и земное. Жёлтые колонны, как сосны моего детства, уходили в синий шатёр.
Телефоны-автоматы блестели, как доспехи легионеров. Внезапно я почувствовал, что жил в этом городе. Не знаю, когда, не знаю, где. И говорил на этом гортанном языке, который забыл. Я чувствовал, что весь отсюда: мыслями, кожей, любовью к рахат-лукуму. Я — часть этой земли и камней этих. Как я угодил в северные болота, в сосновые леса, в тревогу белой ночи?
Каббалист Селедкер прав — есть воплощение. И моё ленинградское бытиё — не первое.
Я попытался припомнить, в какое время я ещё существовал, и с ясностью осознал: при Бар-Кохбе.
Я жил в Иерусалиме, я видел, как император Адриан перепахал его плугом и как я бежал с повстанцами в Галилею.
«Если забуду тебя, Иерусалим, — повторял я, — пусть отсохнет моя правая рука…»
Я шатался по городу, давний ученик рабби Акивы, воин Сына Звезды; я никогда не жил в Ленинграде, никогда не писал книг, я думал, как нам победить римлян и вернуться в Иерусалим.
Наконец я наткнулся на старика в жилетке и подтяжках, с панамой на голове. Он сидел, свесив тонкие ноги, на древней стене Иерусалима, возле Львиных ворот.
— Эрев тов, — сказал старик. — Каждый вечер, когда всходит луна, я восхожу на эту стену.
— Зачем? — спросил я.
— Зачем восходит луна? — спросил старик. — Вы знаете ответы на подобные вопросы?
— Кто вы?
— Кто знает, кто он такой? — ответил старик. — Если хотите, я — освободитель. Я освобождаю людей от времени. Это самое страшное бремя. Прекратите смотреть на часы. Ваши часы показывают скучное время, все часы показывают взрослое время — постное и скучное, как обед у бюргера.
Волны Рижского залива покатили передо мной, часики четырнадцатой весны марки «Победа» затикали в иерусалимской ночи.
— Прекратите смотреть на часы, — повторил старик, — посмотрите на луну.
Я сел рядом и задрал голову.
— Каждый вечер восходит луна, — продолжал старик, — и каждый вечер на стену старого города восходит Аба-Цви. Век назад я был в старинном арабском городе. Уж не помню названия… Помню жару, верблюдов, крик муэдзина. На стене медресе этого города были солнечные часы, древние, как минареты Медины. Тень от стальной палочки показывала бегущее время. Под ними было что-то написано на непонятном языке. Аба-Цви знал семь языков, но этого языка он не знал. «Это забытый язык», — сказал мне нищий араб на осле. «И что там написано, под часами?» — спросил я его. «Кто часто смотрит — теряет своё время», — ответил нищий.
— Прекратите смотреть на часы, — повторил Аба-Цви, — давайте посмотрим на звёзды. Уже вышла третья звезда.
Я сел рядом и ощутил, что время остановилось. Я почувствовал, что я есть, был и всегда буду.
— Человек поменял огни, — произнес старик. — Раньше он смотрел на пламя, теперь он смотрит телевизор. Пламя заставляло думать, телевизор отучает. Пламя говорило, что в мире нашем есть чудо, телевизор говорит, что никакого чуда нет. Пламя пожирало всё на своем пути и возносило нас к Богу, телевизор пожирает всё на своем пути и опускает нас в бездну. Огонь говорил, что есть иной мир, прекрасный и светлый, телевизор говорит, что иного мира нет. Человек поменял огни.
Старик замолчал и долго смотрел на небо.
— Раньше человек смотрел на звёзды, сейчас — на часы. Звёзды говорили, что мир вечен, часы говорят, что времени мало… Звёзды шептали: «Никуда не спеши», часы шепчут «Поторапливайся!». Звёзды говорили нам, что мы вечны, часы говорят, сколько нам осталось… Звёзды пели о бескрайности, часы — о конечности всего. Звёзды баюкали нас, часы раздражают. Человек поменял огни, — старик вздохнул, — в этом всё дело.
Он вдруг повернулся ко мне: — Хотите стать свободным? Сейчас появится пятая звезда. По появлению этой звезды снимите с руки ваши часы и сбросьте их вниз, со стены древнего Иерусалима. И чем лучше ваша марка, тем с большей силой швырните их.
Старик замолчал. Ночь висела над Иерусалимом. Взошла пятая звезда.
Я стянул часы, размахнулся и швырнул их вниз.
— Судя по тому, с какой силой вы их бросили, — произнес старик, — у вас была дорогая марка.
— «Лонжин», — ответил я, — золотая оправа, крокодиловый ремешок, три циферблата.
— Зачем вам столько?
— Я думал, что хотя бы один из них покажет счастливое время…
— Люди глупы, — сказал старик, — они покупают дорогие часы, думая, что покупают весёлое время. Весёлое время тогда, когда вы не можете купить себе никаких часов и ваш циферблат — небо. Который, простите, час?
Я задрал голову.
— Вечность, — ответил я, вспомнив Батюшкова.
— Так куда нам торопиться? Садитесь, развяжите свой галстук, сбросьте ваш пиджак и рассказывайте. Я чувствую, что вы полны историй, а луна ещё совсем молода…
И я тёплой иерусалимской ночью рассказал ему историю моих первых часов…
— Хорошая у вас была тётя, — вздохнул старик, — примерно, как у меня. Она мне тоже подарила часы, но не «Победу», а «Мозер», карманные. Я носил их на цепочке, мне уже было двадцать лет, но они показывали примерно такое же время, как ваши. Пока однажды не остановились. И я больше не мог найти подобных.
Я посмотрел на небо. Я вернулся к прежним огням…
— Вы не разоряете часовых фабрикантов? — поинтересовался я.
— Не очень, — усмехнулся старик, — потому что покупая дорогие часы, человек думает, что он покупает весёлое время…
— И много людей вы освободили от времени? — спросил я.
— Больше, чем звёзд в сегодняшней ночи, — ответил он.
Я протянул ему фото.
— Вы не встречали этого человека?
В свете луны Аба-Цви долго рассматривал моего деда.
— Как же, — сказал он, — Мошко Весёлый из Мястковки. У него были такие же часы, как у меня, фирма «Мозер», карманные, на серебряной цепочке.
Я понял, зачем восходит луна.
— Он был счастливый человек, он не так был прикован ко времени, он не так смотрел на часы, как вы. Время не мешало его радости. Он ещё не поменял огни.
— Какой он был? — спросил я.
— Счастливый, — повторил старик, — поэтому мне трудно было убедить его швырнуть часы вниз. Они ему не мешали.
— Но он все-таки бросил?
— Конечно: он был добр. Все, кого я освобождал, бросали часы. Я видел все марки мира, я освободил одного еврея из Крыжополя — часы были на кольце; я освободил одного еврея из Вапнярки — его часики были в посохе; я освобождал многих. Не знаю, почему — ко мне шла вся Украина. И все швыряли часы, кроме одного, из Брод — у него были часики — яйцо, золотые, он их так и не бросил, и вскоре время съело его. Скупой тип, скаредный… Чем лучше марка часов, которые вы швыряете, — тем ближе к Богу становитесь. Тот тип мог быть совсем близок, но не захотел — земная тварь…
— Расскажите про деда, — попросил я. — Ну, бросил он часы. А что дальше?
— Что дальше? — старик пожал плечами. — Я ничего не знаю о людях, кроме того, какие часы они бросили. Ваш дед бросил «Мозер», вы бросили «Лонжин» — это всё, что я смогу рассказать о вас вашему внуку…
Начинало светать. Уже первые лучи солнца были горячими.
— Иерусалим, — пояснил Аба-Цви.
Я поднялся и пошел к Стене Плача.
Сразу же, как только я ушел, из-под стены, где мы сидели, к Абе-Цви поднялся оборванец с «Лонжином» в руках.
— Сегодня неплохой улов, — весело пропел он, — можем себе позволить граммов по триста и по шашлычку.
Аба-Цви молча спрятал часы в нагрудный карман жилетки.
— Пусть только так сильно не швыряют, — сказал оборванец, — а то ловить трудно.
— Я людям не вру, — строго произнес Аба-Цви. — Всё, что я говорю, — истина. Человек глуп: покупая дорогие часы, он думает, что покупает счастливое время…
