— Так сидите себе, значит…
— Сидим,— отвечал Добржанский, похлопывая себя по заграничному, в зелено-желтых шашках, жилету,— посиживаем, товарищ Клуня.
— Ну и помогай вам попова кобыла,— снисходительно вымолвил вестник, присаживаясь на краешек незанятого мраморного столика, доставая кисет и свертывая из махорки поплюйку {11}.
— А ты все бегаешь? — не унимался Добржанский.— Оно без капелюша-то {12} на солнышке опасно — мозги растопит.
На это двусмысленное замечание все приготовились услышать весьма недвусмысленный ответ Клуни, зная его несдержанный прямой характер. Однако на сей раз почтальон пропустил мимо ушей направленную в него стрелу, как бы давая этим понять, что у него имеется нечто более поражающее, чем пустая словесная перепалка. Он даже улыбнулся себе в бороду и с видимым наслаждением пустил из ноздрей густой клуб дыма.
— Конечно,— сказал он,— кому в хате ховаться, а кому по свету шататься… кому рыбу удить, а кому ее с чужого улова варить…
Подготовив аудиторию такой присказкой, Клуня выпрямился, далеко откинул руку с дымящейся поплюйкой, точно бы держа факел, и обратился уже непосредственно к начальнику милиции, находившемуся среди компании:
— А известно ли тебе, товарищ Табарко, какие дела делаются в нашем городке?
— Что же такое в нем делается? — улыбаясь спросило начальство.
— Вот то-то и есть,— возвышая голос и переведя торжествующий взор на Сонечку Нибелунгову, от любопытства полуоткрывшую пунцовые губы, возгласил Клуня,— то-то и есть, что вы все ничего не знаете, а мне первому все известно, и я могу каждое происшествие самолично удостоверить.
Тут все наперерыв стали просить Клуню рассказать новость и не томить присказками.
Почтальон уговорам поддался и передал историю исчезновения Алеши, изобразив ее так в точности, как ее «видел своими очами» Никипор.
— Ах, как это изумительно! — воскликнула Сонечка.— Совершенно эпизод из монтажа гениального Грифитца… {13} У него тоже сначала наплыв, потом крупным планом какое-нибудь животное, потом диафрагма и тьма… прелесть!
— Да-а,— согласился Добржанский, пошевеливая бровями и глядя на носки своих охотничьих сапог,— да-да… это действительно… история крайне аллегорическая…
— Чепуха,— перебил его решительный Табарко,— ерундовина. Ну, пропал козел, и шут с ним… Охота вам придавать значение…
— Но позвольте, однако, а как же прикажете понимать спасение Алешей товарища Кастрюлина? — спросил Добржанский.— Или этот факт тоже вздорный?
— Базарные сплетни, вот что,— не сдавался Табарко.
— Ну, это ты брешешь,— вошел наконец в разговор Клуня, до той поры как бы дав аудитории передышку.— Ты при знаменитом случае в нашем городе не был, так ты и молчи. А я самолично удостоверяю, что случай такой произошел как факт, и Алешу каждому честному гражданину нашего города обидно потерять ни за что. Только сейчас в городе паника, потому что как он Алеши лишился, так в тот же час у него другой объявился.
— Какой другой? — вскрикнула Сонечка, делая круглые глаза.— Ну-ну! До чего интересно!
— Чепуха,— подхватил товарищ Табарко,— я же говорю — бабьи сплетки…
— Очередная сенсация громкора,— съехидничал Добржанский.
— А вот и не бабьи сплетки, и не сенсация, а факт,— ничуть не обидясь, с полным сознанием превосходства возразил Клуня,— об этом все в городе знают, а я удостоверяю, что в то самое время, минута в минуту, как пропал Алеша, приехал в бричке и остановился у Клейнершехета в «Ривьере» незнакомый человек по фамилии Козлинский, а по имени Алексей Иванович — примечайте,— в бородке козьей, но без усов, а по какому делу — установить до точки нельзя… Однако Клейнершехет взял на заметку, что приезжий — актер, а Люмьерский клянется, что он при большом капитале и замышляет культурное дело… Только я имею свое мнение…
Сообщив все это одним духом и довольный произведенным впечатлением, Клуня выдержал паузу. Сонечка Нибелунгова ухватилась за его рукав, непрестанно нукая, остальные же каждый по-своему выражали нетерпение и любопытство: товарищ Табарко барабанил пальцами по столу, легонечко посвистывая и озабоченно морща лоб; Добржанский застыл с поднятыми бровями, пытаясь расстегнуть жилет, который был у него по заграничному фасону без пуговиц, а Мацук, скинув от волнения пенсне, никак не мог его найти.
Наконец, подзадоренный Сонечкиными понуканиями, насмешливыми хмыками Добржанского, недоверчивым посвистом Табарко и испуганными ахами Мацука, Клуня продолжил свой рассказ, в котором удостоверил следующее.
Он, Клуня, самолично увидал первый раз приезжего у парикмахера Люмьерского, но тогда разглядел его плохо, хотя запомнил бородку и очки, а второй раз приметил незнакомца входящим на почту и выходящим оттуда, причем вбегал приезжий в контору бодро, чуть прихрамывая на правую ногу, выходил же понуро. А бороды у него тогда не было вовсе. Тут же Клуня, конечно, справился у почтначальника, чего было нужно незнакомцу на почте.
Оказалось, что молодой человек интересовался, нет ли телеграммы или телеграфного перевода на его, Козлинского, имя. Ни того, ни другого не имелось. Тогда Клуня побежал следом за приезжим, догнал его и заглянул в лицо. Приезжий сначала испугался, а потом даже улыбнулся и спросил:
— Вы всегда так ходите? — намекая на то, что Клуня по своему обыкновению был бос и не покрыт.
Получив исчерпывающий ответ, незнакомец произнес такие таинственные слова:
— Это очень живописно. Прекрасное пятно. Вы, пожалуй, нам пригодитесь.— И, пройдя несколько шагов, добавил: — Послушайте, товарищ, может быть, вызнаете, где тут живет Бекасов, Матвей Осипович… инженер-электрик…
Ошарашенный предыдущей фразой, Клуня, по его выражению, «маленько соскочил со смысла» и ответил, что про Бекасова ничего не слыхал, но если угодно, может сказать, где живет Пиктасов. Однако приезжий от этой услуги отказался.
— Ну хорошо,— сказал он немного погодя,— очевидно, вам делать нечего, раз вы бродите со мною без цели. Так лучше уж покажите мне, где у вас за городом самое ровное место, а пока, пошагивая, расскажите мне про ваш город все, что знаете,— вот нам и не будет скучно.
Клуня тотчас же удовлетворил просьбу незнакомца, рассказав все, что знал, а знал он решительно все, не забыв ни истории города, ни биографии его выдающихся жителей, ни Алеши, вплоть до таинственного его исчезновения.
— Все это интересно,— сказал приезжий, выслушав рассказ до конца,— особенно биография Алеши, но вы уверены, что он больше не выберется оттуда?
— Откуда? — спросил удивленный Клуня, заметив, что лицо молодого человека «будто бы малость покосилось».
— Да вот оттуда… Куда он исчез…
На это Клуня, как умел, высказал свои соображения в таком смысле, что раз козел умудрился в мгновение ока исчезнуть на ровном месте, то, очевидно, он исчез навсегда, хотя, по правде говоря, Никипору довериться вполне трудно: быть может, ему со сна показалось, что Алеша пропал, а на самом деле его просто украли.
При этом соображении приезжий снова «будто перекосился лицом» и больше уже не стал спрашивать, а когда они достигли огородов, чтобы выйти на ровное место, внезапно повернул назад и сказал, что ему сегодня больше ходить неохота, что он устал, что у него болят ноги, что он пойдет спать, отложив все дела на завтра, и порекомендовал Клуне последовать его примеру.
По правде говоря, Клуне хотелось бы еще немного «потормошить» незнакомца, но он сразу заметил, что от него норовят избавиться, и потому отстал. Однако долго еще стоял на месте и смотрел вслед шкандыбающему молодому человеку, пока не потерял его из виду.
Тут стали Клуне попадаться знакомые, и все уже в один голос говорили, что Алеша пропал неспроста, что вот-де:
— Был козел — оберегал город, а теперь невесть что ожидать можно…
На что Клуня резонно возражал:
— Город наш не конюшня, а домовые все вышли…— но возражал неуверенно, беспокоясь, хотя и по своим «совсем особым соображениям».
А тут еще обозлил его поп Геннадий. Увидал почтальона издали, замахал рукавами:
— Что, Фома неверный? Чувствуй! В иных местах иконы обновляются, а в иных звери личину человеческую принимают. Зрячие да увидят, имеющие уши да услышат…
— Вот до чего додумались! Тьфу! — закончил свой рассказ Клуня.— Какие же после этого порядки? Нет, думаю, так оставить нельзя… Пойду и самолично у той поганой закорлюки Козлинской до конца спытаю, что ему здесь треба. И побежал я опять к Арону Лейзеровичу, а там вижу, сидит семейство Никонинки — но двупарное, и среди них сам Клейнершехет — пьяный в дым. «Выпьем, товарищ,— кричит,— за искусство».— «А здесь,— спрашиваю я у него,— тот самый Козлинский? Если спит, говорю, разбуди, потому что у меня имеется на его имя телеграмма».— «Нет,— отвечает Арон Лейзерович,— напрасно ты его ищешь. Он как приехал, так и ушел и больше не возвращался».— «А куда же,— спрашиваю я,— он пропал?» — «Ну уж про такого человечка трудно даже сказать, куда его может занести,— отвечает мне семейство Никонинкино.— Уж мы какие выртавозы, а и то за ним не угонимся».— «Чем же он такой,— любопытствую,— замечательный?» — «А тем,— отвечает,— что он самому Дугласу Фербинсу {14} нос утрет в лучшем виде и на такие неожиданные мерзости способен, на какие никто из нас не отважится»… Ну, тут, скажу правду, семейство Никонинкино совершенно языком заплелось и стало молоть чепуху, будто они сами видали, как тот человек на полном ходу поезда перед нашим городом из вагона выскочил с чемоданом, за милую душу на ногах удержался и пошел как ни в чем не бывало… Да я не стал больше слушать, потому что это и дураку в голову не придет — перед самой станцией прыгать с поезда.
