— Граждане, среди вас минера нет? — взмолилась кондуктор. — Опять план накрывается горшком без ручки!
Водителя слезно начали просить:
— Миленький, открой двери! Бомба!
Однако водитель с вытаращенными, как фары, глазами жал на педаль, стремился, по принципу: спасайся кто может! — в одиночку оторваться от смертоносного груза. Мужчина с «дипломатом», раздолбав его в лохмотья, головой пытался пробить аварийный выход.
И вдруг бабахнуло.
«Пропала шуба?» — упала на пол женщина в нутриевой шубке.
«Съездил к свояку на свеженинку», — распластался рядом мужчина в унтах, норовя подлезть под женщину.
И все повалились от осколков, кто где стоял.
Но зря. Сверху посыпались не осколки, а разноцветные кружочки конфетти. Хулиган-первоклашка, ехавший на елку, не утерпел до оной, дернул за кольцо хлопушки посреди растревоженного автобуса.
— Поганец! — взревела кондуктор. — Весь план распугаешь!
С этими словами она бросилась к подозрительному рюкзаку, выхватила из него брикетообразный предмет.
— Динамит! — заблажил мужчина в унтах. — Помогите!
От истошного крика двери с треском распахнулись, автобус, будто колом в землю, затормозил. Пассажиров как ветром сдуло.
— Вернитесь! — кричала вослед разбегающемуся плану кондуктор. — Это дрожжи!
Никто не вернулся. В том числе и водитель.
С той поры у Юрия Трифоновича аллергия на общественный транспорт открылась. Или пешком, или на своем древнем «Москвиче» начал бороться за выживаемость.
Недавно тормознул перед светофором, как водится, обшарил глазами окружающее пространство на предмет наличия снайперов. Не обнаружив последних, расслабился, хотя по радио сообщали о захвате самолета с сотней заложников.
И тут рвануло. «Началось!» — обожгло воспаленное воображение. Юрий Трифонович прямо на «красный» погнал из зоны терроризма. В зеркале заднего обзора показалось: асфальт за машиной вздыбился.
Раздался еще один взрыв. Машину подбросило как на кочке.
«Обложили!» — панически ударило в голову.
Сзади завыла милицейская сирена. «И милиция на них работает!» — захлестнуло отчаяние.
— Я не банкир!!! — закричал во всю глотку.
От обиды за хозяина мотор заглох. Юрий Трифонович в борьбе за выживаемость упал на пол, затих, и вдруг на затылок из бардачка закапало. Мазнул, лизнул — шипучка. Вот черт! Вчера на оптовке по дешевке купил три бутылки жене на Новый год.
«Хорошо, третья не взорвалась», — подумал по-хозяйски.
Тут же взорвалась третья. Шипучка полилась струей. Юрий Трифонович подставил пересохший в передряге рот. Но не успел утолить жажду. Дверца распахнулась, в нос уперся ствол автомата.
— Выходи, пьянь! — раздалась команда.
«Я не пью!» — хотел сказать Юрий Трифонович и осекся.
«Теперь пусть террористы сколько влезет минируют мою машину! — утешал себя, возвращаясь из милиции, где у него забрали права, домой. — Долго им ждать придется, когда снова сяду за руль, ох, долго…»
ШАНДЫК, ГРИБЫ И ВЕРТОЛЁТЫ
Спирт — напиток острый. Не зря ракетчики его шилом зовут, летчики — шпагой, народ — стеклорезом. В сибирском городе Ачинске вынырнуло еще одно название — шандык. Откуда — покрыто кромешной тайной. Может, в переводе с какого-нибудь французского или хакасского — это штык или кортик, не знаю. Только шандык на закате неслабого на счет плеснуть за галстучек ХХ века мгновенно вошел в обиход в вышеназванной местности.
Из-за него Валентин Баранцев насмерть поругался с родной сестрой Надеждой. Сестра открыла на дому торговлю шандыком. Хочешь — сто граммов нальет, хочешь — канистру набузует. В крае день и ночь в самых глухих селениях, не покладая рук и ног во всех звеньях, функционировала широко-густая сеть реализации шандыка на разлив. В то время как последний безостановочно лился в пересохшие от жажды глотки, в противоположную сторону бесперебойно текли денежки. Куда? Куда надо.
В стоквартирном доме, где жил Валентин, обслуживали страждущих аж две шандычные точки. Одна прямо над головой работала. Иногда ее клиенты, снедаемые желанием, ошибались этажом, с деньгами и тарой ломились к Валентину — наливай!
— Так налью, — недружелюбно встречал заблудших Валентин, — тошно станет.
Сестра Надежда тоже встряла в шандычную сеть.
— На что мне детей обувать-одевать-кормить?! — отбивалась от нравоучений брата.
— Не на чужом горе!..
Знакомому Валентина шандык в голову так ударил, что ноги больше 100 метров не тянут — подкашиваются присесть через каждые пять минут. В деревне Окуньки смех и грех: половина мужиков как рыба на хвосте ходит, коленками впритык, — шандык паралитичный завезли.
Валентин приводил убийственные примеры, сестра отражала их женско-непробиваемой логикой.
— Я со стаканом ни у кого над душой не стою!
— Ты провоцируешь!
— Не я, так другие будут! Тебе хорошо в городе на комбинате ежемесячно деньги получать!
Сестра жила в селе Большой Улуй.
— Такие вот брата Ивана споили! — кипел праведным гневом Валентин.
— Его «честная давалка» довела!
С Иваном Валентин тоже разругался. Тот, отчасти, опустился из-за жены, слабой, как говорят в народе, на передок.
— Брось ее! — требовал Валентин.
— Да пошел ты на плешь! — категорично ответил брат.
И Валентин хлопнул дверью, аж ходики сорвало с гвоздя, кукукнув лебединую песню, они рассыпались по полу.
В то отпускное лето в Улуе как шлея ругательная Валентину под хвост попала. С другом детства, одновременно кумом, Петей Корякиным, сцепились на политической почве. Пошли к куму в баню оттянуться на полке. В предбаннике, снимая штаны, схлестнулись на тему правительства и президента. Им бы про баб с телесными утехами поговорить… Они в бесовскую потеху — политику — ударились…
Валентин давно зарекся поганить ею встречи с другом. А тут тормоз в голове слабину дал. Не заметил, как к чертовой бабушке полетел так хорошо начавшийся за пивом, пока баня топилась, летний вечер. Петька был за реформы демократов, Валентин без дипломатических антимоний крыл их матом.
Короче, «с легким паром» в тот раз дальше предбанника не продвинулось.
— Дурбило ты стоеросовое! — натягивая штаны, выскочил за порог Валентин.
После чего целый год не знался с сестрой, братом и Петром. Ни шагу к ним, когда приезжал к родителям в родное село.
И в тот визит на выходные примирение не планировалось. Приехав под вечер, Валентин тут же надумал выскочить с сыновьями на мотоцикле за опятами. В свои любимые места под Турецк.
Тоже занимательный вопрос. Ладно, Никольск, Окуньки, Симоново, Сучково. Это ежу понятные названия деревень. Но откуда в глубине Сибири Турецк взялся? Турки в этих лесах отродясь не водились…
Ну да Бог с ним. Главное — грибные места под Турецком отменные, их Валентин еще дошколенком с бабушкой Зоей осваивал. Грибы водились там во всем спектре: грузди, маслята, рыжики, лисички, опята… Лет пятнадцать назад белые появились. Соседка Михайлиха однажды рассмешила:
— Грибов нонче нет, одни белые лезут и лезут…
Грибами Михайлиха только грузди считала.
Валентин выскочил за опятами. Страшно любил икру из них. Это когда отвариваешь минут 20, потом на дуршлаг откинешь, холодной водой обдашь и через мясорубку с чесночком… Объедение… Рука сама за рюмкой тянется…
Но не светило любимое блюдо в ближайшем будущем, как Валентин не прочесывал леса и перелески. Кто-то хорошо перед Валентином порезвился, свежие срезы на каждом шагу встречались, а у него в ведре на жареху не набиралось. Тем более — на икру…
Сыновьям наскучило ходить по оборкам, они заякорились у мотоцикла в карты резаться. «Родные места не должны подвести», — твердил Валентин, скачками оббегая опеночные угодья.
И ахнул, залетев в один лесок. Мать честная!.. Грибов-то! Грибов! Повсюду: на пнях, сухих осинках, прямо на земле… И в самой поре! Не перестоявшие. Аккуратненькие да чистенькие! Коричневыми шляпками похваляются… Режешь одну семейку, обязательно в поле зрения еще три-четыре имеются, до кучи просятся.
Два ведра, с которыми влетел в эту красоту, наполнил в шесть секунд. Сорвал с себя куртку. Где застегнул, где завязал — чем не емкость. Вот уже и она раздулась шаром. В дело пошла рубаха. Черт с ними с комарами! Еще с ведерко нарезал. А грибов по-прежнему видимо-невидимо на каждом шагу!
— Жрите, сволочи, морпеха! — закричал Валентин комарам и снял джинсы.
По узлу на каждой штанине — готов еще один мешок. Опята не белые или грузди — не крошатся, не ломаются. Трамбуй да трамбуй!
Посреди леска заросли папоротника буйствовали. В тени древнейшего растения опята росли не хуже, чем на пнях. В трусах, на корточках, отбиваясь локтями от комаров — руки заняты — Валентин облазил весь папоротник. До этого пальцы иззанозил шиповником — то и дело тернии сибирской розы попадались под гребущие опята руки. В папоротнике вдобавок к этому еще и порезался. Захватил левой полную пригоршню тугих прохладных ножек и, срезая, в спешке хорошо чиркнул по пальцу. Кровища, но — тучки на вечереющее солнце набегают — останавливать потерю крови некогда…
