Через несколько дней в газетах было опубликовано постановление о присуждении Бондарчуку самого высшего в СССР актерского звания. А в это время ничего не подозревавший Бондарчук лежал на этом самом пляже в компании своих сокурсников. Они вместе снимались в очередном фильме.
Какой-то случайный человек осторожно отозвал в сторону Бондарчука, у которого была тогда еще студенческая кликуха Бондарь, и показал ему газету. Артист ушел в гостиницу, переоделся в единственный костюм, надел рубашку, галстук, туфли и в таком виде вернулся на пляж.
«Сережа, ты что, на солнце перегрелся?» — со смехом встретили его друзья.
«Не Сережа, а Сергей Федорович», — поправил Бондарчук.
С этого дня к нему было не подступиться.
Так подытожил свой рассказ Авдюшко.
Я вспомнил, что он тоже народный артист РСФСР, и решил больше не называть его Авдей.
А Виктор продолжал:
— Послевоенное время, когда я учился, было тяжелое. Носили тогда одни штаны на двоих и одно пальто на троих. Так что если ударяли очень крепкие морозы, то кому-то грозило отчисление из родного ВГИКа за непосещаемость. С этим было строго.
Но были, конечно, и светлые минуты. К примеру, осенью на Рижский вокзал, расположенный не так далеко от киноинститута, прибывали цистерны с кавказскими винами для розлива на московских заводах. Тогда вся наша общага хватала большие чайники — их выдавали один на комнату для четырех человек — и мчалась на товарную станцию. Строгие охранники наливали полный чайник вина за три рубля, а коньяка — за пятерку. Правда, с деньгами у студентов было худо. Разгружали вагоны, снимались в массовках. Помню, снимался я в эпизоде у режиссера Пырьева в «Кубанских казаках». Сцена называлась «Праздник урожая». Бог ты мой, чего только не понаставили реквизиторы на колхозный стол! И цыплят жареных, и поросят, и цельных осетров отварных, которых мы никогда не видели. У нас слюни текли. И руки наши сами к жратве тянулись. Но Пырьев приказал облить всю еду керосином, чтобы актеры ее не портили. Некоторые ели и с керосином. Носы зажимали и ели. Я не мог.
Были и другие приключения.
Как-то весной, в середине апреля, меня вызвали в деканат. Я думал, будут отчислять за непосещаемость. У меня в то время как раз роман с одной сокурсницей случился. Можно сказать, первая любовь. А другого места для счастья, кроме как нашей комнаты, в общежитии не было. Приходилось нам с подругой ждать, когда все уйдут в институт. Поэтому мы пропускали занятия. Но в тот раз обошлось.
Вхожу, значит, в деканат, а в кресле декана сидит лысый, широкоскулый мужик в кожаном коричневом пальто. Сам декан стоит рядом. Широкоскулый назвался Иваном Павловичем. Он приказал мне встать у двери, потом пройтись вправо, влево.
«Годишься, — сказал Иван Павлович, — мы тебя вызовем».
Через пару дней мне приказали явиться в воинские казармы на Хорошевке. На КПП я встретил еще семерых ребят из других театральных училищ. Зачем нас вызвали, никто не знал. Да и время было такое, что лишних вопросов не задавали. Мы прождали часа два. Потом у всех проверили документы и в сопровождении двух солдат завели в расположение части. В спортзале нас встретил Иван Павлович, он скомандовал: «Смирно» — и произнес речь: «Вам, лучшим из лучших, отличникам учебы и спорта, доверена большая честь. Ваша группа после военного парада будет открывать первомайскую демонстрацию трудящихся на Красной площади нашей столицы. Вы понесете портрет великого вождя всех народов товарища Сталина. Надеюсь, вы понимаете, какая на вас лежит ответственность. Вы будете первыми из демонстрации трудящихся, кого увидит с трибуны Мавзолея сам товарищ Сталин!»
После этого нас повели в столовую и накормили до отвала. Больше в институт мы не ходили. Целыми днями тренировались на Ходынском поле, а спали в казармах. За день до праздника была ночная репетиция на Красной площади.
Сперва громыхал военный парад — гвардия, пушки, танки. Потом были перестроение оркестра и парад физкультурников — фигуры и пирамиды, — а уже следом мы. Восемь человек в два ряда. По четыре в каждом.
На репетиции мы несли каркас, чтобы случайно не попортить портрет, тем более что все две недели моросил противный мелкий дождичек. Он-то и был главной темой наших разговоров. Мы молили небо разогнать тучи.
За эти две недели мы, восемь первых красавцев страны, подружились и сплотились. Мы действительно стали одной командой.
Лишь об одном мы не говорили вслух, но каждый думал только об этом. Мы все ждали того момента, когда увидим товарища Сталина, а он увидит нас.
Наши молитвы были услышаны. В самую ночь перед Первомаем небо очистилось от туч. Свежий ветер разогнал последние облака. Первые лучи солнца осветили кремлевские башни с рубиновыми звездами. Мы радовались и поздравляли друг друга.
К шести утра нас доставили на Манежную площадь, вручили нам каркас с портретом вождя, обыскали и оставили на попечение неразговорчивого сотрудника в штатском.
Ровно в десять начался военный парад. Справа и слева от нас, огибая здание Исторического музея, проходили войска с развевающимися боевыми знаменами, катили танки.
Потом физкультурники продемонстрировали свои пирамиды, и наступила наша очередь. Мы встали во главе колонны. По команде сотрудника подняли на плечи портрет и под звуки оркестра двинулись вверх по брусчатке к Красной площади. Огромная толпа с флагами и транспарантами двинулась за нами, заполняя узкое пространство между кремлевской стеной и Историческим музеем. Я шел вторым в правом ряду. В том, который должен быть ближе к Мавзолею.
Что произошло дальше, никто из нас не понял.
Мы ощутили удар. Меня подбросило вверх. Я вцепился в ручку каркаса и почувствовал, что нахожусь почти в воздухе. Мои ботинки царапали камень, но не цеплялись за него! Только спустя минуту я понял, в чем дело.
Тот самый весенний ветер, который разогнал дождь, сыграл с нами шутку, едва не стоившую нам жизни. Ураган дул нам прямо в лоб со стороны Москвы-реки. Красная площадь, ограниченная с двух сторон ГУМом и кремлевской стеной, превратилась в огромную трубу. Когда мы поднялись на бугор, с которого уже виднелся Мавзолей, портрет над нашими головами прогнулся как парус. Я с ужасом смотрел вперед и видел, что идущий передо мной товарищ висит в воздухе, с трудом удерживаясь за поручень каркаса. Впереди призывно играл оркестр, но самое страшное было то, что никто из нашей группы не мог сделать ни шага вперед. Преодолеть этот воздушный барьер было выше человеческих сил. Демонстрация споткнулась о нас и остановилась. С площади слышался марш, под звуки которого мы должны были появиться, но мы словно прилипли к этому проклятому месту, а Красная площадь, на которой нас ждали, была пуста.
Меня охватил ужас, какого я больше никогда в жизни не испытывал.
И в это время к нам подскочил Иван Павлович. Его коричневое кожаное пальто было расстегнуто. Мне почему-то бросилась в глаза малиновая подкладка.
«Расстреляю на месте, сукины дети», — внятно произнес он и протянул руку к кобуре.
И с нами вдруг что-то произошло. Мои ноги опустились на землю. Я вцепился в поручень, сделал неимоверный, немыслимый, невозможный шаг вперед, и наша группа двинулась к Мавзолею.
За нами шевельнулась и остальная толпа.
Что толкало нас вперед? Я думаю, это был страх смерти. Никогда я не сталкивался с ней так близко. Смерть в этот день была в кожаном коричневом пальто с вытертой местами малиновой подкладкой.
Мы совершили невероятное. Мы вынесли портрет вождя на Красную площадь. Я не помню, как мы прошли мимо Мавзолея. Мне было страшно повернуть голову туда, где стоял Сталин. Я видел только булыжники под ногами и понимал, что оркестр уже в шестой раз заводит марш, под звуки которого мы должны были пройти по площади. Наши ноги переступали, как в замедленной киносъемке. Портрет над головами изогнулся дугой, а наша лодка совсем медленно, буквально по сантиметру, продвигалась вперед. Так же медленно двигалась и толпа. Даже оркестр играл свою здравицу в темпе похоронного марша.
Ветер рвал знамена и транспаранты, сбрасывал с голов кепки и шляпы. Солдаты затянули под подбородком ремешки своих фуражек, моряки сжимали зубами ленточки бескозырок.
Но мы ничего этого не видели. Мы слышали только шепот идущего слева от нас Ивана Павловича: «Расстреляю на месте, расстреляю на месте…»
И мы понимали, что он это сделает.
Так мы прошли всю площадь и спустились с холма за храмом Василия Блаженного. Иван Павлович исчез, и силы наши испарились вместе с ним. Портрет вырвало из наших рук, и ветер намертво прижал изображение вождя к цоколю храма.
Я не помню, кто первый начал. Но мы, восемь молодых, сильных ребят в белых рубашках, принялись бить друг друга. Зло. Страшно. С каким-то надрывом.
Нас никто не разнимал. Ликующие толпы огибали храм с двух сторон и проходили мимо. Тысячи людей смотрели на нас, а мы мутузили друг друга под портретом, прилипшим наискось к каменной стенке.
