— Томми, как ты думаешь, я правильно тебя воспитывал?
— Нет, папа, неправильно. Ты давал мне слишком много свободы. Ты же знаешь поговорку: «У хороших матерей вырастают плохие дочери». Клодд прав, ты избаловал меня, папа. Помнишь, как я впервые пришла к тебе семь лет тому назад, маленьким оборванцем, не знающим, девочка я или мальчик? Хочешь, скажу, что я подумала в тот самый момент, когда впервые увидела тебя? «Вот сидит старый дурак! Все у меня будет хорошо, если я смогу здесь остаться!» Когда живешь на улице, где тебя постоянно шпыняют, очень быстро учишься распознавать человека по лицу.
— Ты помнишь свою готовку, Томми? Почему-то ты считала, что это твое призвание. Так, во всяком случае, ты утверждала.
Томми рассмеялась.
— Удивительно, как ты мог это есть.
— Ты была такой упрямой. Ты пришла ко мне «кухаркой и домработницей» и всеми силами пыталась оставаться кухаркой и домработницей. Если я предлагал какие-то перемены, твой подбородок взлетал к небу. Я даже не решался часто обедать вне дома, таким ты была маленьким тираном. А если бы мне что-то не понравилось, ты могла тут же уйти из дома и оставить меня. И откуда у тебя взялась столь яростная независимость?
— Не знаю, думаю, от женщины… возможно, моей матери, но не знаю. Она сидела на кровати и кашляла, как мне казалось, всю ночь напролет. Люди приходили к нам. Дамы в красивых платьях, господа с набриолиненными волосами. Я думаю, они хотели нам помочь. У многих были добрые голоса. Но лицо женщины всегда становилось строгим, и она говорила им, что у нас есть все и нам не нужна ничья помощь, хотя даже я знала, что это неправда. Это одно из моих первых воспоминаний. Они уходили, пожимая плечами. Я выросла с чувством, будто кто-то накрепко вбил мне в голову, что брать от кого-либо незаработанное позорно. Не думаю, что я смогу взять и теперь, даже от тебя. Я приношу пользу, папа… помогаю тебе?
В голос Томми вкрался ужас. Питер почувствовал, как дрожат маленькие пальчики, сжимающие его руку.
— Помогаешь мне? Да ты работаешь, как негр… как негр должен работать, но не работает. Никто… сколько бы мы ему ни платили… не сделал бы и половины того, что делаешь ты. Я не хочу, чтобы ты слишком уж возгордилась, юная женщина, но талант у тебя есть. И как знать, возможно, ты гениальна. — Питер почувствовал, как маленькие пальчики сильнее сжали его руку.
— Я хочу, чтобы эта газета процветала. Вот почему я тренькаю на пианино — чтобы порадовать Клодда. Это обман?
— Боюсь, что да. Но обман — это масло, обеспечивающее плавное вращение шестеренок нашего мира. Его не должно быть много, чтобы избежать пресыщения. Но ты уверена, что это только обман, Томми? — И в голосе Питера вдруг послышался страх. — Дело не в том, что он понимает тебя лучше, чем я?
— Ты хочешь, чтобы я сказала, что о тебе думаю. Не уверена, что это будет для тебя хорошо, папа… особенно если я буду говорить часто. Тогда у нас возгордишься ты.
— Я ревную, Томми, ревную всех, кто появляется рядом с тобой. Жизнь — трагедия для нас, стариков. Мы знаем, что придет день, когда ты покинешь гнездо, оставив нас, безголосых и нелепых, трепыхаться среди голых веток. Ты поймешь это позже, когда у тебя появятся свои дети. Эти глупые разговоры насчет мужа! Для мужчины все обстоит хуже, чем для женщины. Мать обретает вторую жизнь в своем ребенке… у мужчины отнимают все.
— Папа, ты знаешь, сколько мне лет? Ты же несешь полнейшую чушь.
— Он придет, маленькая девочка.
— Да, — кивнула Томми, — наверное, придет, но не скоро, еще очень не скоро. Не надо. Меня это пугает.
— Тебя? Почему это должно тебя пугать?
— Боль. Я чувствую себя трусихой. Я хочу, чтобы это произошло. Хочу вкусить жизнь, испить полную чашу, понять, почувствовать. Но во мне есть мальчишка. Я больше чем наполовину мальчик, всегда такой была. И еще во мне есть и женщина: она от этого отшатывается.
— Томми, ты говоришь так, будто любовь — что-то ужасное.
— В любви так много всего. Я это чувствую, папа. Она крепко берет человека в оборот. Меня это пугает.
Ребенок стоял, закрыв лицо руками. Старина Питер, никогда не умевший лгать, молчал, не зная, как утешить дочь. Но Томми опустила руки, и Питер вновь увидел смеющиеся глаза.
— У тебя нет каких-нибудь дел, папа? Вне этого кабинета?
— Хочешь от меня избавиться?
— Знаешь, мне нечего делать, пока не принесут гранки. Я собираюсь поупражняться… с душой.
— Пожалуй, пойду и подумаю над статьей о набережной Виктории.
— Ты должен благодарить меня хотя бы за одно. — Томми рассмеялась, садясь за пианино. — Теперь ты чаще бываешь на свежем воздухе.
Томми, оставшись одна, принялась энергично молотить по клавишам. Она к любому делу подходила ответственно. Борясь со сложными гаммами, Томми наклонялась все ниже и ниже к страницам «Этюдов» Карла Черни. Подняв глаза, чтобы перевернуть страницу, Томми, к своему полному изумлению, встретилась взглядом с глазами незнакомца. Карими, сочувствующими. Под ними она увидела золотистые в солнечном свете усы и короткую, в стиле Ван Дейка, бородку, частично скрывающие приятный рот, уголки которого вроде бы изгибались в улыбке.
— Простите меня, — извинился незнакомец. — Я стучал трижды. Возможно, вы меня не услышали.
— Да, не услышала, — призналась Томми, закрыла «Этюды» Черни и поднялась со стула, чуть вскинув подбородок. Для любого, знакомого с темпераментом Томми, сие говорило о том, что грядет буря и лучше бы поискать убежище.
— Это редакция еженедельника «Добрый юмор», так? — спросил незнакомец.
— Да.
— Редактор на месте?
— Редактора нет.
— Заместитель редактора?
— Я заместитель редактора.
Незнакомец вскинул брови. Брови Томми, наоборот, опустились, сойдясь у переносицы.
— Вас не затруднит взглянуть на это? — Незнакомец вытащил из кармана сложенную рукопись. — Много времени это не займет. Наверное, следовало послать рукопись по почте, но мне так надоело посылать все по почте.
В манере незнакомца благородная наглость странным образом сочеталась с трогательным смирением. Глаза и бросали вызов, и молили. Томми протянула руку за рукописью и вернулась под защиту редакторского стола. С одной стороны доступ к нему преграждала ширма, с другой — вращающаяся стойка с книгами, так что через узкую комнату прямо-таки протянулся оборонительный рубеж.
— Да. Мило, — вынесла вердикт заместитель редактора. — Возможно, достойно публикации, но не оплаты.
— Даже номинальной суммы, достаточной, чтобы отличить это произведение от работы любителя? Томми поджала губы.
— Рынок завален поэзией. Мы можем брать сколько угодно… бесплатно.
— Скажем, полкроны? — предложил незнакомец.
Томми бросила короткий взгляд через стол и, пожалуй, впервые увидела его с головы до ног. Поношенное, свободного покроя коричневое пальто выглядело бы длинным на мужчине обычного роста, но незнакомец был очень уж высоким, и пальто казалось нелепо коротким, едва доходя до колен. Синий шелковый шарф, повязанный на шее, с концами, засунутыми в жилетку, полностью скрывал рубашку и воротник, оставляя открытым вопрос, а есть ли они? Его руки без перчаток, синюшные и замерзшие, вызывали жалость. Но при этом черные сюртук и жилетка, а также серые брюки шились, безусловно, у первоклассного портного и сидели на незнакомце как влитые. Его шляпа, которую он положил на стол, стоила немалых денег, а рукоятку шелкового зонта в виде головы орла отлили из золота, вставив вместо глаз два маленьких рубина.
— Оставьте, если хотите, — предложила Томми. — Я поговорю с редактором, когда он вернется.
— Вы не забудете? — обеспокоился незнакомец.
— Нет, — ответила Томми. — Я не забуду.
Ее черные глаза, о чем она и не подозревала, не отрывались от незнакомца. Подсознательно она уже приступила к анализу.
— Премного вам благодарен, я зайду завтра. — Пятясь, незнакомец добрался до двери и скрылся за ней.
Томми сидела, обхватив голову руками. «Этюды» Черни остались не у дел.
— Кто-нибудь заходил? — спросил Питер.
— Нет, — ответила Томми. — Ой, один мужчина. Оставил это… не так и плохо.
— История старая как мир, — вздохнул Питер. — Мы все начинали с поэзии. Потом переходили к романтической прозе — поэзия не кормила. В итоге мы пишем статьи: «Как быть счастливым в семейной жизни» или «Что нам делать с нашими дочерьми?». Так проходит жизнь. И что из этого следует?
— Все, как обычно, — ответила Томми. — Он хочет за это полкроны.
— Бедняжка! Давай дадим.
— Это не бизнес! — прорычала Томми.
— Никто не узнает. Проведем полкроны по графе «телеграммы».
На следующий день незнакомец пришел рано, получил полкроны и оставил еще одну рукопись — эссе. Так же оставил зонт с золотой рукояткой, прихватив с собой старый зонт из искусственной ткани альпак, который Клодд держал в кабинете редактора на случай плохой погоды. Питер подписал эссе в печать.
