Аграфена словно очнулась от забытья и запустила в Зинаиду банкой, но вдруг поняла, что все запасы пришли в негодность, а сама она, к счастью, еще жива, и в этом есть определенный плюс. А иначе как бы она сберегала и экономила столько провизии? И не стала противиться затеянному почтальоншей. А та позвала подруг: энтузиастки, комсомолки шестидесятых годов устроили пир труда — субботник, в лучших традициях Страны Советов. Тряхнули стариной, до вечера провозились, вытащили все пакеты, кульки, коробки и мешки на помойку, вымыли, вычистили помещение. Квартира преобразилась, даже воздух легче стал, и запахло спелыми арбузами.
Больная ощутила прилив сил, как в молодости, когда влюбилась в своего будущего мужа. Была она тогда полненькая пышечка — ладная, пригожая. Девушка-перчик — так ее прозвали. Какая-то потаенная сила вывела Аграфену на улицу — шепнуть последнее прости самому близкому, что у нее оставалось — еде: ни ребят, ни котят.
А запасы, атакуемые чайками, голубями, собаками, кошками и бомжами, уже подходили к концу. Душа ее разрывалась.
Недели две переживала, в рот ничего не лезло. Моложе от этого не стала, но обрела легкость газели. Достала накопленные под матрасом сбережения: рубли и доллары, закатила ремонт, хоть не европейский, но знатный, на всю ивановскую. Китайцев наняла. Вообще-то из Средней Азии ребят, но они почему-то выдавали себя за жителей Поднебесной.
Собой занялась, косметики накупила. Волосы, как мед, брови — деготь. Кожа — шелк. Глаза большие, честные. Видел бы ее бывший муж! В тяжелые дни сухого закона переманила его одна самогонщица. Больно у нее первачок колдовской получался: на тибетских травках настоян, которые, по секрету будет сказано, на Марчекан-ской сопке, между кладбищем и воинской частью произрастали. Все лето знахарка собирала, с маскировочной отговоркой: мол, кроликов развожу. Ага, зайка моя, «Плейбой» прям.
Однажды обновленную Аграфену приметил сосед, летчик Алексей Петрович. Где я ее видел, на каком таком рейсе? Человек он пунктуальный — хоть часы сверяй, хоть компас, барометр и другие измерительные приборы, вплоть до вольтметра и счетчика Гейгера-Мюллера. Зарабатывал прилично, а тратил скромно. У него дома тоже настоящий склад образовался: нош-па коробками лежала, чай № 36 ящиками. Серебряные рубли в банковских упаковках, те еще, советские, которые не ржавели и не прилипали к магниту, пачки бумажных денег с портретами вождя. Аграфена летуну глазки строила, пока тот прикидывал, не косоглазие ли у женщины. Делала пышную прическу и обливалась французскими духами турецкого разлива, а он теоретически опробовал виагру, еще не зная, что лекарство сие иногда приводит к политической слепоте. Она томила в духовке кус мяса, пуская аромат на лестничную площадку, как случилась экстремальная ситуация: самолет, пилотируемый Алексеем Петровичем, захватили террористы.
Он посадил воздушное судно, как требовали, в Кемерово. Все обошлось благополучно, но нарушители оказались психами, никакого взрывного устройства при себе не имели, а взяли воробья на пушку: махали перед носом стюардессы батарейкой с куском хозяйственного мыла. И это учуяли пассажиры: когда на высоте закладывало уши, обоняние работало с удвоенной силой. Сказать правду никто не решился, теперь ведь как — обман чувств на каждом шагу: думаешь — книга, а это видеокассета, думаешь — фотоальбом, а это пицца. Вчера я сам видел столб, обклеенный объявлениями, подошел поближе, а это девушка в искусственной шубке. Или я тоже виагры перебрал?
Происшествие вроде без жертв завершилось, а все равно первому пилоту, честолюбивому и суеверному человеку, так стало погано на душе, так заколодило его, что хоть матку-репку пой. А ведь гордый он, ни с кем не делится, всю дрянь-обиду внутри держит. Другой бы хоть напился, а этот наглухо застегнутый. Стыдно ему — за себя, за весь воздушный флот, за родину-мать. Одно к другому суммировалось. Как Чернобыль.
И что на него нашло, какое помешательство — взял и угнал лайнер за границу, посадил на острове, где не бывает зимы. Как только горючего хватило, уму непостижимо. В тюрьме там сидит, как на курорте.
Иногда ему снится незнакомка. Первое время силился отыскать ее имя в архивах памяти. Потом наплевал и забыл.
Пришла из Японии оттепель — с ветром и снегопадом, как торговля с нагрузкой.
Водка-сводка
Мария — красивая женщина, словно сошедшая с полотна талантливого живописца домодернового периода: идеальный овал лица, черты классические, волосы черные и блестят, как зимняя белка, переливаются. Возраст конца первой молодости, самый сладостный: студенты, особенно гуманитарных факультетов, видят таких женщин во сне, а старики по ним бредят. И не только в переносном смысле. Ничего удивительного, ведь она медсестра в больнице. Она знала наверняка, что все мужики — сволочи, но не делала из этого трагедии, просто растила сына Васю.
В свои 12 лет мальчик выглядел старше, и это не очень-то радовало. Ее характер сформировала многолетняя усталость, накопившаяся с того времени, когда пришлось бросить мединститут, чтобы родить ребенка и вести жизнь матери-одиночки. Кто же знал, что так все подорожает, здравоохранение перейдет черту небытия и формальной логики и, чтобы не уйти на базар торговать куриными окорочками, потребуются такие запасы человеколюбия, какие разве что в войну бывали, ей бабушка рассказывала — фронтовая операционная сестра. Та хоть немного с мужем пожила. Мама тоже свой медовый месяц помнит. Он у нее единственный был от замужества.
Мария работала, как говорится, до упора, на две ставки. Персонала в больнице не хватало, так еще подменяла, кто ни попросит, не бесплатно, конечно. Иной раз и на дом ходила процедуры делать, теперь-то появились в городе платежеспособные пациенты. Иной раз и не надо по медицинским показаниям, а престижно — то кровь обновить, то кишечник тотально промыть. А жены бизнесменов всякими зарубежными штуками забавляются, боятся потерять сексуальность, упреждают появление морщин, друг перед другом выламываются. Маски им подай, всякие причуды и приблуды.
Мария — женщина гордая, одно дело умирающему помочь, одобрить голосом, да и руку она умела на лоб класть, боль оттягивать, и совсем другое — прихоти поощрять. Хотя, конечно, правильно ма-дамки делают, о здоровье пекутся, у всех должна быть профилактика. Да и негоже ей оценки раздавать: кого люблю, кого милую. Бабуле-то приходилось и фашистов в госпитале спасать, а эти, хоть и мутанты, но свои, соотечественники. Делала, что надо, хорошо получалось, лучше всех, но усилие над собой творила. Отрадно на других смотреть, утешаться, что не одна страдает.
К тому же решила заработать на квартиру, чтобы зажить с Васей как положено, дело-то к чему идет — растет мужик, мать стареет. Вообще-то еще одна была причина — Алеша, он ей как сын, на семь лет моложе, тоже в больнице работает, санитаром. Парень робкий и нерешительный, а как увидел ее, глаз свой серый с длинными ресницами положил, так что-то оборвалось у нее внутри. Любовь вспыхнула. Не первая, но сильная. Того-то, первого, Васиного отца, она помнила, фотографию хранила и, что скрывать, даже целовала ее порой, но что тот поцелуй — бумага солоноватая, и все. Сгинул мужик, погиб, защищая государственность.
Алеша — совсем иное дело, это… Она бы даже и не могла сказать словами, что с ней происходит. Будто бы внутри, в самом сердце, зажглась яркая операционная лампа, светит изнутри и греет. Сколько раз видела, как живой человек становится мертвым, а потом опять оживает, что почти перестала удивляться этой тайне. Она с Алешенькой тоже оживает, от радости плачет беззвучно. Ради того и стоит в стационаре работать. Когда они встречались, все у нее замирало, ввысь устремлялось.
Никто не знал, как повернется. А он пришел к ней, сияющий, дождался, когда выйдет после очередной операции, заговорил. В первые секунды она не поняла, что не о ней речь. Оказалось, Алеша нашел свой идеал и так счастлив, так его переполняет восторг, вот-вот лопнет, если с кем-нибудь не поделится.
— Она как удар грома! Как цунами! Как ураган Иван.
— А как же я?
— Она — как облако из лепестков багульника, как пурга в начале июня.
— А как же я?
— Э-э! Похоже, ты меня совсем не слушаешь. Хочешь, я тебя с ней познакомлю? Ты убедишься. Ты меня пойми, она и сама пока не знает. Ты ей это скажешь. Я тебя прошу.
Мария слушает и не слышит, спохватывается, ведь уже давно поняла, на кого ее променяли. Одна из этих мадамок, с их придуманной жизнью, околдовала парня. Догадалась даже, кто именно. И не моложе, и не красивее, а чем-то взяла. Что в ней такого особенного? Откуда знать Марии, что Алеша был нежеланным ребенком, мама чуть не избавилась от него на третьем месяце, а он не догадывался, что на уровне подсознания помнит ту угрозу. При родах она умерла, и мечта о матери была навязчивой идеей парня, так и не ставшего настоящем мужчиной. Всю свою жизнь он не знал ласки. Мария была ему как мама, любимая, добрая. Она не поняла его. И, казалось ему, предала.
