Как ты устроился на новом месте? как здоровье? (тут я немного рассказал о новой жене, хотя о Тане ты, конечно, знал и о жизни на новой квартире знал, ты все знал и я знал, что ты знал) — мы ходили вокруг да около, все никак ты не мог взять быка за рога, а скорее всего, ты просто создавал определенное настроение, чуть размягчал меня пепси с коньяком — прием стар, как мир, сам всю жизнь им пользовался.
И вдруг я сказал: не вздумай, Гена, запугивать меня или, не дай Бог, предлагать сотрудничество, оставим эти штучки новичкам, мы старые воробьи, я уже вышел из партии, не выношу нашу Систему, на выборах голосовал за Ельцина и даже агитировал за него в парторганизации при нашем РЭУ, куда меня прикрепили после изгнания из АПН.
Позвякивал лед в стаканах (вкусный звук игры на ксилофоне), ты выслушал молча мой монолог и задумчиво заметил: «Эге, как они тебя обработали!»— я даже обиделся за себя, думал, что и сам иногда умею шевелить шариками.
«Значит, вышел из партии?» — для тебя это была явно свежая информация.
Дальше у публики пошли вопросы, повергшие меня в изумление: где подрабатываю? есть ли дача и где? сколько получаю — на фирме это именуется сбором исходящих данных, странно, что тебе их не передали, а может быть, ты им не верил и перепроверял? а может, пускал мне пыль в глаза, демонстрируя неосведомленность?
Рисунок Кати Любимовой
Интересно, установили ли в кабинете звукозаписывающее устройство? — потом удобно будет переложить все на бумагу, сделать правку и подать наверх. Правда, рискованно оставлять вещественные следы (почему бы твоему шефу не послушать, что и как ты говоришь?), вдруг я ляпну нечто обидное для фирмы, а ты не отреагируешь, что говорится, должным образом, а шеф потом вызовет, сожмет кулак, натренированный ручным эспандером, и прошипит: «Что за глупости вы пороли в «Национале»?!»
С сыновьями все вроде в порядке, а как там Витя? теперь он большой человек, фактически номер два (кто думал, что через год он попадет в «Матросскую»? воистину по Окуджаве: судьба, судьбы, судьбе, судьбою, о судьбе), передавай ему приветы, Гена, я к нему всегда хорошо относился, неплохо нам всем вместе как-нибудь встретиться, ты уклончиво кивнул головой, подумав, наверное, что я на пенсии совсем сошел, с колес: шуточка ли встретиться с таким большим человеком, как Витя! с ним и член Политбюро сочтет за честь побеседовать.
Впрочем, я тоже не лыком шит и, попивая коньячок с пепси (шло отлично), все представлял, как тебе докладывали о ходе моей разработки, перечисляли мои связи, приводили крамольные высказывания поданным подслушивания, вот и совсем недавно я шуганул свою пьесу о шпионаже прямо в Лондон лично знаменитому Джону Ле Карре, пригласил, дурак, его в соавторы, а он, нежный человек, представь себе, ответил, правда, отказался от предложения, но переслал пьесу английским драматургам, письмо от писателя было вскрыто, искали, наверное, микроточки с указаниями, как взорвать здание КГБ, все-таки Ле Карре когда-то работал в английской разведке!
Так что не надо стращать меня, Гена, а то будет скандал не хуже калугинского, ты лишь мягко улыбался: зачем стращать? мы же не дети! в такой сложный момент истории — и стращать!
А я взбодрился: «Гена, ты понимаешь, куда вас ведет Крючков?» — «А что?» (Осторожничал, хотя все понял, подумал и о «жучках» в стенах.) «Всех вас выпрут, а Миша вас бросит». (Говорил, как оракул, что там Нострадамус! все-таки умница! кто же еще похвалит, если не сам?) «Михаил Сергеевич?» — опять осторожность, словно не усек, и вообще разве можно позволить даже в мыслях такое амикошонство с генсеком?
Тут я совсем распоясался (ты наверняка подумал, что действую я по поручению целого подпольного штаба, а дело, старик, в изменении пропорций коньяка и кока-колы): «Гена, сбросьте вместе с Витей Крючкова, переходите на сторону России, вы же никогда не служили в партаппарате, поддержите департизацию, дайте бой шефу публично, начните новый курс!» (Если бы я знал, какой бардак начнется с «органами» после департизации!)
Сей монолог тебя чуть огорошил (подумал, наверное: «Трудно говорить с идиотом», и не ошибся), ноты вдруг отозвался совсем человеческим голосом: «Ты думаешь, что все это так просто?» — «Но посмотри, куда все идет, куда вас тянет Крючков!» — «Ты его мало знаешь, это очень умный человек…».
Знал я его действительно мало, в уме не сомневался, правда, ум этот был придворный: сначала подыгрывал во всем Горбачеву, а когда спихнул шефа КГБ Чебрикова и укрепился, вдруг вспомнил о судьбах страны, точнее, о своей будущей карьере.
Тут мы ударились в мемуары, ибо по всем параметрам агентурной работы непозволительно долбить в одну точку, следует давать передышку, расслабляться, располагать и очаровывать, — вот ты и увел меня в лондонские воспоминания, в маленькие комплоты и интриги в резидентуре, а потом вдруг бухнул: «Скажи, пожалуйста, а где все же рука, организующая борьбу с КГБ?»
Как знакомо — ведь всю свою жизнь я тоже искал Руку, центр Заговора, срывал Планы!
Руки и планы, наверное, существовали и существуют, но убей меня, не поверю, что повороты в истории творит Рука — ненависть к КГБ и всей Системе уже давно была разлита в воздухе — может, я сам был Рукою? об этом я тогда тебе и сказал, вызвав смешок…
Если серьезно, то есть только одна Рука, она нам недоступна, Гена, именно она непостижимым и часто причудливым образом творит Историю, а нам, пылинкам, кажется, что это мы, великие, переворачиваем мир, не ожидая милостей от природы.
Так и пролетели приятные два часа, — попутно ты заметил, что ко мне фирма всегда хорошо относилась (я спорить не стал, в конце концов, пенсию ведь дали!), да и отец мой, которого ты знал и на похоронах был, почти всю жизнь проработал в органах, не к лицу мне вроде бы идти против чекистских традиций.
В общем, миссию ты свою выполнил, в меру меня попугал, воззвал к совести, ну а к концу беседы, когда моя позиция прояснилась, ты посмотрел на часы, откровенно сказал, что главное сейчас — запомнить всю нашу беседу, заторопился и уж совсем разлюбезничался: не нужна ли мне помощь? санаторий или еще что? (знаем, знаем, коготок увяз, всей птичке пропасть), звони когда хочешь, не забывай! я передам привет Вите. Ты легко расплатился, взял счет и даже подвез меня на «Волге». Спасибо, старик, за хороший обед.
Если бы ты знал, какого труда мне стоило не похвастаться, не рассказать, что несколько дней назад «Огонек» решил печатать мой роман, признаться, я думал, что и звонок твой связан с этим.
Дело не только в радости признания, Гена, это само собой, — но я был горд, что способен зарабатывать на жизнь иным способом, нежели служба Режиму, вдруг оказалось, что меня могут читать, то бишь писания мои нужны, — сказать честно, на работе в КГБ я испытывал комплекс вины из-за того, что был паразитом на теле народном, возможно, я не прав, возможно, наша профессия нужна, но я пишу о себе. Комплекс такой иногда накатывал, правда, от пенсии я не отказался и машину в детдом не пожертвовал — вот и цена сомнениям.
О, как я чувствовал тогда, что вам меня не взять так просто. Мальро: «Тогда Непреклонный Император приказал Художника повесить. Он опирался о землю только большими пальцами ног. Когда он устанет… Он оперся о землю одним большим пальцем, а другим большим пальцем нарисовал мышей на песке. Мыши были нарисованы так хорошо, что они вскарабкались вверх по нему и перегрызли веревку. И так как Непреклонный Император сказал, что вернется, когда Художник ослабнет и закачается в петле, Художник тихонько ушел восвояси. И увел с собой мышей».
Это я не к тому, что велик, а просто человек в конце концов побеждает зло.
Мы расстались, Гена, прощай!
Началась счастливейшая в жизни пора, и продолжалась она с сентября по декабрь, когда пошел в журнале роман, — оказывается, на этом свете есть ощущения поострее, чем ночная встреча с агентом в подворотне или объятия начальства за распущенный слух о том, что вирус СПИДа изобретен в лабораториях ЦРУ.
Рассматривать с некоторым удивлением собственную фотографию, впитывать неповторимый текст и видеть, как в вагоне метро простые советские люди равнодушно или с интересом листают журнал (задержится ли их взгляд на романе?), «Огонек» тогда долетел до пика, тираж превышал четыре миллиона, каждую неделю вырывались на просторы родины чудесной драгоценные мои номера, да еще и любимые фото и картины я подбрасывал для журнальных коллажей.
Старушка недолго мучилась и уже в конце сентября инспирировала по мне первый залп в «Красной звезде», действовали по знакомым канонам (те, кто не с нами, не просто враги, но и алкаши, распутники, взяточники и т. д. — ненужное зачеркнуть), сообщили, что я «человек не слишком строгих моральных правил» (видимо, автор любил Пушкина, «Мой дядя etc.»), к тому же благословил побег Гордиевского — тогда я воспринял это как свойственные службе издержки стиля, однако, как оказалось, считали так всерьез.
