Никто не скажет, что Клодд не заслуживает той прибыли, которую, не исключено, могла принести ему его негласная психиатрическая лечебница. Уильям Клодд был добрый человек, пока склонность к сантиментам в нем не начинала противоречить деловой хватке.
— Вреда от него никакого, — заметил мистер Клодд, обсуждая суть дела с неким мистером Питером Хоупом, журналистом с Гоф-сквер. — Ну, разве что он слегка с приветом. Так и нас с вами могло бы постичь то же самое, если бы мы изо дня в день не были заняты ровно никаким делом. Кроме детских шалостей, человеку ничего не остается. Вот я и решил, что самое лучшее — включиться в его игру и таким образом управлять ситуацией. На прошлой неделе ему вздумалось сделаться львом. Я заметил некоторую странность в его поведении, он рычал, требовал сырого мяса, а по ночам принимался рыскать по дому. Если б я стал ворчливо увещевать его, это ни к чему бы не привело. Я просто взял ружье и пристрелил его. Теперь он стал уткой, и я стараюсь его в этом не разуверять: купил ему три фарфоровых яичка, он их часами рядышком с ванной и высиживает. С ним меньше хлопот, чем с иными нормальными.
Вновь наступило лето. Клодда можно было частенько встретить спешившим под ручку со своим Блаженным — тихим, маленьким старичком, несколько напоминающим священнослужителя, — по тем самым дворам и улицам, которые являлись полем сбора мистером Клоддом квартирной платы. Их очевидная взаимная привязанность явствовала прелюбопытнейшим образом: молодой, рыжеволосый Клодд опекал своего сухонького, седенького приятеля с отцовской снисходительностью, тогда как тот время от времени взглядывал на Клодда снизу вверх с младенческим выражением преданности и обожания.
— Нам все лучше и лучше! — заверил Клодд Питера Хоупа, когда пара повстречалась с ним на углу Ньюкасл-стрит. — Чем чаще мы бываем на свежем воздухе, чем больше у нас обнаруживается дел и забот, тем лучше, верно?
Тихонький старичок, повисший на руке Клодда, заулыбался и закивал.
— Между нами говоря, — добавил Клодд, понизив голос, — не так уж мы глупы, как иные полагают!
Питер Хоуп продолжил свой путь по Стрэнду.
— Клодд — добрый малый, да, добрый малый, — проговорил Питер Хоуп, который в силу многолетней жизни в одиночестве приобрел манеру разговаривать вслух. — Но не думаю, что он из тех, кто понапрасну тратит время.
С наступлением зимы Блаженный Клодда захворал.
Клодд припустил на Чансери-лейн.
— Говоря по правде, — признался мистер Глэдмен, — мы и не рассчитывали, что он столько протянет.
— Ну да, вы рассчитывали на его ренту, — сказал Клодд, которого нынешние его поклонники (а их немало, ибо к нынешнему времени он уже, должно быть, миллионер) обожают именовать не иначе, как «прямым и честным англичанином». — Может, хоть сейчас удосужитесь потрудиться и увезете его от наших туманов в теплые края, чтоб ему полегчало?
Казалось, мистер Глэдмен уже готов был обсудить этот вопрос, однако миссис Глэдмен, дамочка проворная, охотно взяла решение на себя.
— Не будем искушать судьбу, — сказала миссис Глэдмен. — Человеку семьдесят три года. К чему попусту тратить деньги? Надо смириться.
Никто не скажет, никто бы не осмелился сказать, что в подобных обстоятельствах Клодд не стремился сделать все возможное. В конце концов, вероятно, ничто бы здесь не помогло. По совету Клодда сухонький старичок превратился в мышонка и тихонечко лежал себе в норке. Если же он пытался вскакивать и заходился кашлем, Клодд, принимавший облик ужасного, черного кота, угрожал в любую минуту кинуться на него. Только смирненько лежа в постели и делая вид, что уснул, мышонок мог избежать когтей безжалостного Клодда.
Доктор Уильям Смит, урожденный Вильгельм Шмидт, пожимал пухлыми плечами:
— Нишефо нелься потелать! Если пы не наши туманы, никокта пы иностранес не торшествовал нат Анклией! Пусть лешит покойно. Мышонок — хорошая итея!
В тот вечер Уильям Клодд поднялся на второй этаж дома номер шестнадцать по Гоф-сквер, где проживал его приятель Питер Хоуп, и энергично постучал в дверь.
— Войдите! — послышался решительный голос, не принадлежавший Питеру Хоупу.
С давних пор заветной мечтой мистера Уильяма Клодда было сделаться владельцем, хотя бы частичным, какого-нибудь журнала. Ныне, как я уже говорил, в его владении уже более двухсот периодических изданий, и, по слухам, ведутся переговоры о приобретении еще семи. Но двадцать лет тому назад фирма «Клодд и К°, лимитед» находилась в эмбриональном состоянии. Подобным же образом журналист Питер Хоуп вынашивал многие и многие годы мечту стать владельцем или совладельцем какого-нибудь периодического издания. Питер Хоуп и по сей день не обладает ничем особенным, кроме убеждения, что, если бы такое когда-либо свершилось, всегда и повсюду его имя возбуждало бы чувства добрые и что всегда в компании нашелся бы человек, который бы воскликнул: «Милый, старый Питер! Чудесный был малый!» Хотя, быть может, подобное обладание стоит дороже, кто знает? Однако двадцать лет назад кругозор Питера Хоупа был ограничен Флит-стрит.
Питеру Хоупу, по его словам, было сорок восемь. Он был мечтатель и человек начитанный. Уильяму Клодду было двадцать с небольшим, и он был прирожденный ловкач и проныра.
Познакомились они как-то случайно в омнибусе, где Клодд одолжил Питеру, вышедшему из дома без кошелька, три пенса на проезд, и их знакомство постепенно перешло в приятельство при обоюдных симпатии и уважении. Мечтатель Питер поражался житейскому практицизму Клодда, тогда как смышленый и разбитной молодой человек терялся в восхищении перед тем, что представлялось ему необыкновенной ученостью его старшего друга. И оба сошлись во мнении, что еженедельный журнал, редактором которого явится Питер Хоуп, а распорядителем Уильям Клодд, просто обречен на успех.
— Если б нам удалось наскрести хотя бы тысячу фунтов на двоих! — вздыхал Питер.
— Значит, условились? Как только находим деньги, тут же принимаемся за журнал! — подхватывал Уильям Клодд.
Мистер Клодд повернул ручку двери и вошел. Не снимая руки с дверной ручки, он оглядел комнату. Впервые он оказался здесь. До сих пор их встречи с Питером Хоупом носили случайный характер, происходили на улице или в ресторанчике. Как давно Клодд жаждал войти в святая святых величайшего эрудита!
Просторная, отделанная дубовыми панелями комната, три высоких окна, под каждым мягкое сиденье, выходят на Гоф-сквер. Тридцать пять лет тому назад Питер Хоуп, тогда юный щеголь с удлиненными бачками, с лицом свежим и румяным, которому темные волнистые кудри придавали девический облик, в синем сюртуке, цветастом жилете, черном шелковом шейном платке, скрепленном двумя булавками на цепочке, в серых, облегающих панталонах со штрипками, при помощи и содействии хрупкой, миниатюрной дамы в платье с низковатым вырезом и юбкой-кринолином со множеством оборок, с длинными локонами, которые при каждом повороте головы раскачивались, преобразовывал и обставлял эту комнату в соответствии с трезвыми канонами тогдашней моды, тратя на это средства гораздо большие, чем можно было ожидать от юной четы, поскольку будущее молодым всегда представляется радужным. Изысканный брюссельский ковер. «Немного ярковат!» — считали подрагивающие локоны. «Тон слегка смягчится со временем, мисс... мэм». — Приказчик разбирался в коврах. Лишь с помощью небольшого островка под массивным столом в стиле ампир или заглядывая в недоступные углы Питер мог вспомнить, каков был тот радужный пол, по которому ступала его нога в юности. Величественный книжный шкаф, увенчанный бюстом Минервы. Да, пришлось выложить за все это немалые деньги. Но упрямые локоны невозможно было переспорить. Чтоб навести порядок, необходимо было убрать никчемные книги и бумаги Питера; локоны не допускали никаких доводов, оправдывающих беспорядок. То же относилось и к роскошному, окованному медью письменному столу: внешне он должен был соответствовать возвышенным мыслям, которые Питеру предстоит на нем поверять бумаге. И к огромному буфету, чью верхушку подпирали свирепые на вид львы из красного дерева — эта мощь была необходима, чтобы удержать все обилие серебряной посуды, которую Питер когда-нибудь приобретет для заполнения буфета. Несколько полотен маслом в тяжелых рамах. Эта солидно и строго обставленная комната пленяла едва уловимой атмосферой величия, которая ощутима в старых домах, чей покой давно никто не тревожит, где, казалось, на стенах написано: «Здесь, слившись воедино, обитают и Радость, и Печаль». И лишь один-единственный предмет казался неуместным среди всей этой степенной обстановки — висевшая на стене гитара, украшенная нелепой, несколько выгоревшей голубой лентой.
— Мистер Уильям Клодд? — спросил решительный голос.
Клодд вошел и прикрыл за собою дверь.
