Оттиснутый толпою, я находился уже настолько далеко от тотализатора, что не успел бы вовремя к нему пробраться, потому что через минуту должны были начаться скачки. Оглянувшись вокруг, в нескольких шагах от себя я увидел сидящего под большим белым зонтиком так называемого вольного комиссионера, состоявшего при тотализаторе.
Мне понравилось его красное, но открытое и честное лицо, и я обратился к нему с вопросом:
– Сколько на Миссис Уоллер?
– Четырнадцать против одного, – ответил он. – Желаете поставить? Наверняка выиграет.
Я вручил ему полсоверена, и он выписал мне билет, который я наскоро сунул в жилетный карман, и потом бросился к старту, где уже начались скачки.
Миссис Уоллер действительно выиграла. В первый раз случилось, что выигрывала лошадь, на которую я поставил, и это так меня поразило, что я совершенно забыл о своем выигрыше и вспомнил о нем только четверть часа спустя. Я поспешил на то место, где сидел комиссионер, которому я вручил ставку, но его там больше не оказалось. Ну, разумеется, этого следовало ожидать. Захотел поверить какому-то комиссионеру! Это ведь все равно, что швырнуть деньги прямо на мостовую.
Сунув руки в карманы и с досады мысленно высвистывая веселый опереточный мотивчик, я повернул обратно.
– Вы ищете Джека Берриджа, сэр? – раздалось у меня сбоку. – Пожалуйте, я к вашим услугам.
Я обернулся и увидел того самого комиссионера, которому отдал полсоверена.
– Я видел вас и кричал вам, сэр, – продолжал он, – но вы смотрели не в ту сторону и, вероятно, не слыхали, поэтому я и поспешил к вам.
Я был обрадован тем, что его честное лицо не обмануло меня.
– Это очень мило с вашей стороны, – сказал я. – Я не думал уж увидеть вас и полагал, что мои семь фунтов пропали.
– Семь фунтов и десять шиллингов, сэр, – поправил он меня. – Вот, получите.
Он вручил мне выигранную мною сумму и вернулся к своему месту.
По окончании скачек, возвращаясь в город, я снова столкнулся с комиссионером. В одном месте собралась толпа, любовавшаяся, как пьяный и оборванный бродяга ожесточенно бил такого же сорта женщину. Я торопился уйти от этой неприятной уличной сцены, как вдруг заметил Джека Берриджа, энергично расталкивавшего толпу. Меня заинтересовало, что он хочет сделать, и я остановился.
Комиссионер – человек, кстати сказать, плотный и, по-видимому, сильный, засучил рукава и крикнул мастеровому:
– Ну-ка, милый друг, померься-ка лучше со мной, чем с этой бедной полуумирающей женщиной!
– С моим полным удовольствием, сэр! – отозвался рычащим голосом бродяга, мгновенно оторвавшись от своей жертвы, и прежде чем Берридж успел увернуться, поставил ему под глаз синяк и рассек губу.
Берридж не промолвил больше ни слова, но через минуту его противник лежал на мостовой, извиваясь от боли, как змея, и оглашая улицу глухими стонами.
– Ну, будешь теперь знать, как бить беззащитных женщин? – незлобиво, но внушительно говорил ему Берридж, наклоняясь над ним и сам же помогая ему встать. – Ступай теперь домой и займись собою, а валяться тут и стонать на весь город – совсем не дело для молодого, здорового парня. Ведь я тебя только слегка поучил. Тебе вовсе не так уж больно, и ты больше притворяешься… Ну, ступай, ступай, пока тебя не забрала полиция!
Парень, пошатываясь и прижимая руки к груди и ребрам, кое-как доплелся до находившейся напротив пивной подозрительного вида; избитая им женщина была подобрана кем-то другим, и толпа начала расходиться. Берридж сильно заинтересовал меня. Я пригласил его сесть со мной в кэб, чтобы отвезти его домой. Он горячо поблагодарил, и мы поехали по указанному им адресу.
Дорогой я узнал от него, что он живет со своими старыми родителями (самому ему было лет двадцать с небольшим) и несколькими младшими братьями и сестрами. Всех их он содержал на свои труды. Доброта и любовь ко всему живущему так и сквозили в каждом его слове.
Он жил в одном из дальних переулков, и мне нужно было сделать большой крюк, чтобы доставить его туда. Он очень просил меня «оказать ему честь» своим посещением; но так как было уже поздно, то я обещал навестить его как-нибудь в другой раз!
Характерная сцена произошла в то время, когда он уже хотел позвонить у своей двери.
Мимо крыльца пробегала девочка-подросток, бледненькая, худенькая и плохо одетая. Увидев Берриджа, она, назвав его по имени, пожелала ему доброго вечера.
– А как здоровье отца? – спросил он.
– Ничего, слава богу. Ему гораздо лучше, – ответила девочка.
– А матери?
– Ей все по-старому, мистер Берридж. Такое горе…
– Бедная!.. А чем вы теперь живете?
– О, Джим стал уже кое-что зарабатывать, – радостно сказала девочка. – Теперь нам уже не так худо, как было.
– Слава богу! Но все-таки, думаю, не хватает у вас… На вот, передай от меня матери на лекарство, – говорил Берридж, доставая из кошелька и зажимая девочке в руку пару соверенов.
Девочка рассыпалась в благодарностях.
– Хорошо, хорошо! – прервал он ее. – В случае, если опять будет у вас заминка… понимаешь? Когда опять не хватит денег, приходи ко мне или напиши. Я всегда с удовольствием выручу.
Еще раз поблагодарив и тут только догадавшись спросить, почему у него завязано поллица (он ответил, что от зубной боли), девочка убежала. Берридж позвонил в свою квартиру, а я отправился к себе.
Несколько дней спустя, по окончании делового дня, я отправился к нему. Этот человек сразу так заинтересовал меня, что мне захотелось познакомиться с ним поближе. Случилось так, что, когда я подъезжал к его домику с одной стороны, он сам подъезжал с другой. Рядом с ним в небольшом и недорогом шарабане, запряженном пони, помещалась маленькая, чистенькая, миловидная и приветливая старушка, которую Берридж отрекомендовал мне как свою мать.
– Все время толкую ему, что он напрасно возит с собой старуху, когда с ним могла бы красоваться молоденькая жена, – говорила она, обменявшись со мной рукопожатием. – Никак ему этого не вдолблю; и слышать не хочет. Может, вы убедите его, сэр…
– Нет, матушка, меня в этом никто не убедит, – подхватил сын, почтительно ведя ее под руку на крыльцо. – Я когда-то обещал своей мамуле, что буду катать ее на собственной лошадке и в собственном, пусть и не роскошном экипажике, – вот и сдержал слово. А больше мне ничего не нужно.
– Да, хороший ты у нас сын, очень хороший. Вот и женушку тебе надо бы завести такую же хорошую, – приговаривала старушка, поднимаясь при помощи сына по ступенькам и любовно поглядывая на него.
В доме, где оказалось еще несколько человек, меня охватила ласкающая атмосфера дружной, мирной и проникнутой довольством жизни. Я словно очутился в другом мире, не имевшем ничего общего с тем людским вихрем, из которого явился я сам.
Лица всех обитателей этого неприхотливого, но вполне благоустроенного и уютного домика прояснились при появлении Берриджа. Этот краснолицый человек, с твердым голосом и железными мускулами, казался добрым волшебником, любящим сердцем и щедрой рукой рассыпающим свои дары. Из его объемистых карманов появлялись один за другим разные свертки: табак для старика отца; большая кисть винограда для больного соседского мальчика, гостившего у этих добрых людей; хорошая детская книжка для одного мальчугана, называвшего Берриджа дядей; полбутылки портера для больной женщины с опухшим лицом воскового цвета (она оказалась вдовою старшего брата Берриджа); лакомства для двух девочек этой вдовы; две тетради нот для младшей сестры и еще что-то.
– Мы хотим сделать из нее настоящую леди, – смеялся он, прижимая к себе белокурую головку обнявшей его младшей сестры и нежно проводя своей широкой и грубой ладонью по шелковистым волосам головки. – Выучим ее всему, что следует знать леди, а потом и выдадим замуж за… вообще за какого-нибудь порядочного человека.
После ужина, очень хорошо приготовленного и поданного, хотя и скромного, как все в этом доме, Берридж собственноручно состряпал жженку и упросил пропустить стаканчик и мать, не говоря уж об отце, который, по его настоянию, занимал председательское место, от чего упорно отказывался, находя, что на первом месте должен сидеть тот, кто кормит семью. Для младших членов семьи мой новый приятель составил из апельсина, сахара, имбирного вина и еще чего-то сладкий напиток, который им всем понравился не хуже, чем нам, взрослым, жженка.
Я пробыл в этой счастливой семье довольно долго, слушая неистощимые юмористические рассказы молодого хозяина. Рассказывал он с таким заразительным юмором, что смеялись не только все слушавшие его, но и посуда тряслась в унисон на столе. Голос у Берриджа был громкий и раскатистый, так что он, наверное, слышался и на улице, когда его обладатель находился, как говорится, «в ударе». Но иногда в повествование рассказчика закрадывалась грустная нотка; тогда его голос звучал глухо и мягко, и веселое, жизнерадостное лицо подергивалось как бы от внутренней боли.
