Втянуть звук обратно в фанфары!
Человеку со школы разрешается пошуметь во время перемен.
Русский парламентаризм: Стенька на Стеньку…
Ветер перемен не должен свистеть в ушах.
Думали – оттепель, а это мартовские иды…
Дети согбенных вырастают горбатыми.
Иногда эпохи замирают, глядя на секундомер.
Бывает, что варвары занимают в империи руководящие посты.
Плешь на голове Цезаря не должна считаться достижением республиканцев.
Флюгер был приколочен намертво, и ветер обреченно дул в указанном направлении.
С рычагов власти надо снимать отпечатки пальцев.
Нашедшего выход затопчут первым.
Человек произошёл от обезьяны. Но с божьей помощью.
КЛЕОПАТРА. Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?
ПЕТР ИВАНОВИЧ ЧИЖИКОВ. Ценою жизни?
КЛЕОПАТРА. Да!
ПЕТР ИВАНОВИЧ ЧИЖИКОВ. Одну НОЧЬ?
КЛЕОПАТРА. Ну, две.
Занавес
Пивная. Над столами – Иванов. Петров, Мушкин и другие.
ИВАНОВ. Мужики, никто не знает – столица Венесуэлы, семь букв?
ПЕТРОВ. Кого?
ИВАНОВ. Венесуэлы. (Пауза.) Извините.
ПЕТРОВ. Смотри, а то можно и по хлебалу.
ИВАНОВ. Да нет, я так…
ПЕТРОВ. Я предупредил. (Пауза.)
МУШКИН(из угла). Каракас.
ПЕТРОВ. Что?
МУШКИН. Столица Венесуэлы – Каракас.
ПЕТРОВ. Кто это?
ИВАНОВ. Не знаю.
ПЕТРОВ. С тобой?
ИВАНОВ. Первый раз вижу.
ПЕТРОВ. Вяжи его, ребята! Шпион!
Что, слышали! Не люблю народ!
Впрочем, храбрись не храбрись, а написал такое – и стало не по себе. Как раньше – от слов «не люблю КПСС». Шутка ли! Любовь к народу – ведь это и есть тот эталонный метр, которым измеряется добропорядочность отдельного субъекта.
Любишь народ? Скажи громче, не стесняйся!
Что ж, поклясться в этом большом и чистом чувстве не забыл еще ни один политик – от Нерона до депутата райсовета все как один любят. Политики, впрочем, имеют дело со статистическими величинами – с массами, так сказать. Поэтому и любовь их носит довольно прикладной характер.
И вообще, в любви к массам есть раздражающая расплывчатость, которую не приведи бог конкретизировать. Когда самец-производитель покрывает все стадо, это не любовь. Это что-то другое.
Но бог с ними, с политиками. А вот лично я совершенно бескорыстно народ не люблю. Для тех, кто понял меня неточно, специально поясню: не люблю любой народ.
Русский не люблю очень. Еврейский – терпеть не могу. Даже от малого, корякского, бросает в дрожь.
Взамен готов попробовать полюбить каждого отдельно взятого индивида. И этого, икающего за ларьком? И этого. Но в отдельности от статистических величин.
Когда я слышу слово «народ», моя рука тянется к валидолу.
Икающего за ларьком можно отпоить, вымыть с мылом и почитать ему на ночь адаптированный для детей пересказ Библии. В одном случае из ста, при благоприятном расположении звезд, он впоследствии что-нибудь такое осознает и перейдет с портвейна на сухое. Индивид в принципе способен на восхождение. У народных масс эта самая масса слишком велика для восхождения наверх. Зато для лавинообразного схода вниз – в самый раз.
Поэтому Гете и Гейне идут поштучно, а счет кричавших «хайль» шел на миллионы. И в любом языке пропорции будут те же.
Народ не способен написать «Божественную комедию» – зато может изгнать с родины ее автора, а потом много веков подряд им гордиться.
Народ присваивает себе гениев. Нашему среднестатистическому соотечественнику чрезвычайно важно, например, что Толстой, которым гордится весь мир, – русский! Нашего среднестатистического соотечественника это самоутверждает.
Когда человека хотят надуть, ему льстят.
Но чтобы успешно польстить индивиду, надо хоть мало-мальски знать его тайные «клапаны», о чем предупреждал однокашников еще принц Гамлет. Тут легко ошибиться…
А льстить народу – нет ничего проще! Текст имеется даже в ожеговском словаре русского языка. И как раз на слове «народ». «Советский н. – н. – герой, н. – созидатель». «Великий русский н.»
Замените, по обстоятельствам, «советский» на «немецкий», а «русский» на, скажем, «полинезийский» – и вперед, в большую политику. «Н.» ждет вас!
Отечеством, предупреждал Дюрренматт, называют государство, когда надо проливать за него кровь. По аналогии: великим, трудолюбивым, мудрым и еще уж бог знает каким народом называют жителей этого государства, когда их надо в очередной раз надуть. Уж сколько раз твердили миру!.. АН глядь: снова – не один человек, а сразу миллионы раздулись от самодовольства и готовы к употреблению.
Но откуда эта восторженная готовность личности расслабиться и получать удовольствие от слияния с массой себе подобных? Или человеку мало самого себя? Или срабатывают атавистические, пещерного происхождения механизмы: когда вместе со всеми, то в безопасности?
Бог весть. Только весь опыт цивилизации показывает: как раз вместе со всеми-то и опаснее во сто крат! Все полеты в исторические пропасти, какие помнит человечество, совершались коллективно, с флагами и предметами культа, с криком «ура».
Даже колбаса – и та бывает отдельной, а венцу творения сам бог велел. И уж точно: во все времена, а в смутные в особенности, надежда – на отдельного человека. На миллионы отдельных людей. На атеистов и верующих, кадетов и социалистов – лишь бы каждый осознавал себя личностью, суверенитет которой в конечном счете важнее суверенитета страны; осознавал – человеком, а не крупицей народа, воином Аллаха, солдатом партии, проводником идей чучхе…
У историй, рассказанных ниже, наряду со множеством недостатков, на которые автору, несомненно, еще будет указано, имеют одно скромное достоинство: все они произошли на самом деле.
В конце февраля 1981 года меня прямо с полкового стрельбища увезли в медсанбат. Из зеленой машины с крестом вылез незнакомый мне лейтенант и зычно крикнул:
– Шендерович тут есть?
Не поручусь, что крикни это лейтенант на месяц позже, ответ был бы утвердительным. Дело в том, что я, пользуясь популярным в стране лагерным сленгом, доходил.
У меня болела спина. Зеленые круги перед глазами были намертво вписаны в квадрат полкового плаца. Я задыхался, у меня разжимались кулаки – не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом: выпадали из рук носилки со шлаком во время нарядов в котельной.
Человек, не служивший в Советской Армии, резонно спросит тут: не обращался ли я к врачам? Человек служивший такого не спросит. Потому что самое опасное для советского солдата не болезнь. Самое опасное – это приход в санчасть, ибо тут ему открывается два пути. Либо его госпитализируют, и он будет мыть полы в означенной санчасти с мылом каждые два часа, пока не сгинет окончательно, – либо не госпитализируют, и его умысел уклониться от несения службы будет считаться доказанным.
Меня из санчасти возвращали дважды – и оба раза с диагнозом «симуляция». В первый раз майор медицинской службы Жолоб постучал меня по позвоночнику и попросил нагнуться. Кажется, он искал перелом.
Не найдя перелома, майор объявил мне.что я совершенно здоров. Через неделю после первичного обстукивания я заявился в санчасть снова и попросил сделать мне рентген. Наглость этой просьбы была столь велика, что майор временно потерял дар командной речи – ив воскресенье меня повезли на снимок.
А еще через неделю я был приведен пред ясные майорские очи и вторично поставлен в известность о своем совершенном здоровье. Апропо майор сообщил, что если еще раз увидит меня на территории полковой санчасти, то лечить меня будут на гауптвахте.
Юноша я был смышленый и проверять, как держит слово советский офицер, не стал. Мне хватило ежедневного лечения у старшего сержанта Чуева, о каковом сержанте и первых четырех месяцах службы под его началом я, если хватит цензурных слов, расскажу отдельно.
Так, днем топча плац, а по ночам не вылезая из нарядов, я всю зиму привыкал к существованию на грани отключки – поэтому появление на стрельбище в конце февраля зеленой машины с крестом и крик незнакомого лейтенанта воспринял как очередное доказательство бытия господня.
В медсанбате мне выдали пижаму, отвели в палату и велели лежать не вставая. В истории всех армий мира не наберется и десятка приказов, выполненных с такой педантичностью: я лег и тут же уснул.
Когда к концу дня меня растолкали на прием пищи, я, одурев от сна, попросил принести мне чаю в постель. «А палкой тебе по яйцам не надо?» – спросили меня мои новые боевые товарищи. «Не надо», – вяло ответил я и снова уснул.
