Борис Заходер - Заходерзости

Никакие доводы и резоны не могли его поколебать. Единственное, чего я добился — позволения опубликовать его стихи среди моих, да и то, я уверен, лишь потому, что он надеялся, что ни того ни другого не случится… По счастью, стихи его (может быть, как раз благодаря его «творческому методу») довольно легко запоминались. И сейчас я имею возможность познакомить читателей с несколькими образцами его творчества.

В большинстве они говорят сами за себя; иные же пришлось снабдить краткими примечаниями, проливающими свет на обстоятельства их создания: они могут вместе с тем послужить материалом для биографии поэта. Их я и помещаю в данном разделе.

Уже эти первые опыты 16-летнего автора, казалось бы, свидетельствуют о его ранней духовной (и не только!) зрелости. Заканчивая школу, он с полной уверенностью писал:

Здесь юный поэт, в сущности, выступает как предтеча нынешних концептуалистов, опередив их на полвека с хвостиком!

И возможно ли было предположить, что автор этих строк спустя всего год-другой напишет (и опубликует!) стихи во славу величайшего мерзавца всех времен и народов, (как он его сам потом именовал);

что он вступит в комсомол;

что он пойдет добровольцем на подлейшую войну с Финляндией; и т. д. и т. п.

Словом, что ему суждено будет пережить глубочайший духовный кризис или, вернее, помрачение. А все это произошло. Наяву, а не в страшном сне. Как, почему?

Я пытался понять и пришел к выводу, что, помимо его молодости, в этом повинна была его истинно-поэтическая натура.

Ведь поэту, который, как известно,

очень трудно противиться давлению стихии, играть роль того поручика, который один идет в ногу, когда вся рота — весь народ, и не только он — миллионы и миллиарды людей — идут не в ногу. Ему, особенно в России, хочется быть «больше чем поэтом». И где тут понять, что став «больше», он перестанет быть поэтом.

Были и особые обстоятельства — среди них одна девица, в то время пламенная комсомолка, — именно она увлекла Н. на стезю конформизма, и небезызвестный Лион Фейхтвангер. Н. рассказывал впоследствии, что полностью поверил его пошлейшей книге «Москва 1937», в которой оправдывались пресловутые процессы тех лет.

Так или иначе, невыносимо печально было наблюдать, как омрачается светлый дух, как человек закрывает глаза на очевидное, как оправдывает тупость и подлость, как приветствует обман, как радуется мнимому и ложному…

Немного утешает одно — его ложные убеждения были искренними. Они не заставили его лгать, они не принесли ему никакой выгоды и во имя них он дважды шел на войну… (В скобках замечу, что на фронте в 1941–1945 годы он написал немало стихов; в последнее время они вспоминаются мне все ярче, и нравятся все больше; надеюсь когда-нибудь познакомить с ними читателей.)

А когда он вернулся, радостно было видеть, как легко его дух освобождался от пут бесчеловечной идеологии, как от бессмысленного оптимизма он переходит к пессимизму, скепсису и, наконец, — пониманию всего происходящего, и как все это прихотливо отражается (или выражается) в его стихах.

История этого двустишия такова. Однажды Некто (не лишенный интеллекта) вступил в спор со знаменитым поэтом Николаем Г. Дело было в конце 70-х годов в Гагре.

Г. утверждал, что он — величайший гуманист века. И что он воспел все-все на свете.

— На самом деле, величайший гуманист века среди поэтов — я, — возразил Некто, не лишенный интеллекта. — И это именно я воспел все-все на свете.

— Чем ты это докажешь? — спросил Г.

В доказательство Н. тут же сымпровизировал такое двустишие:

Этим проникновенным строкам Г. ничего не смог противопоставить и, хотите верьте, хотите нет, признал свою неправоту…

Так два великих таланта возродили угасшую в средние века традицию поэтических турниров.

Прошло много лет — и, как это часто бывает, — победа Н. обернулась поражением. Перелистывая с обычной для него любознательностью недавно вышедший в свет сборник частушек, Н. с изумлением прочел:

К чести Н. надо заметить, что, рассказывая мне об этом, он с готовностью, столь редкой в подобных случаях у поэтов, признал победу безымянного автора.

Если у читателя возникли какие-то сомнения — действительно ли Некто не лишен интеллекта, — то я надеюсь, что они развеются после знакомства с нижеприведенным сочинением, в котором он дал, наконец, ответ на извечный русский вопрос: «Кто виноват?»