— Андропов, — кисло сказал Сыромятников.
— О да, antropos… При нем сажали очень много, но почему-то это запомнилось как первое веяние свободы. Немудрено, что с началом свободы наш покойный друг — это был четвертый этап его карьеры — создал кооператив и прославился расправами с конкурентами. Один его компаньон был найден с раскроенным черепом, а у него ведь было трое детей, все мальчики… вы следите за моей мыслью?
— Слежу, — кивнул Сыромятников. — Остались три должности.
— А дальше все просто, — развел руками Коктельо. — В качестве депутата он отказал в помощи десятку больных детей, у каждого из которых был отец. В качестве заместителя главы городской администрации закрыл газету, критиковавшую его, а журналиста, который в этом особенно усердствовал, нашли с пробитой головой — видимо, это его фирменный стиль. Наконец, в прошлом году он добился ареста своего заместителя, который кое-что про него знал, — а у этого заместителя тоже наверняка есть родственники… Во всех этих делах он вел себя с бешеным бычьим напором, у нас таких людей так и называют — рогачами. Его боялись все, но в какой-то момент страх переходит в гнев — такова народная психология. И если у следователя есть на плечах кой-какая головенка, он легко вычислит пересечения нужных множеств. Достаточно узнать по компьютеру, ехал ли в нашем поезде кто-нибудь из призванных им юношей, у которых дома остались больные беспомощные родители. Был ли в вагоне кто-нибудь из посаженных им пятерых чиновников. Выезжали ли из Читы родственники убитого заместителя. И так далее — все это, как вы понимаете, дело одной недели при наличии расторопных курьеров и регулярного доступа к Интернету. Хочу заметить, что коллективное убийство из социальной мести — весьма соблазнительный мотив, и не исключено, что книгу на этот сюжет я обдумаю уже в нашей поездке. Ее написание не займет много времени. Согласитесь, что схема традиционного детектива здесь существенно ломается — обычно мы выбираем одного из многих, но тут нам предлагается вариант, при котором убили все!
— Слушайте, Владимир, — сказал Сыромятников, против воли улыбаясь. Он не мог противиться обаянию этого жулика. — Вы действительно полагаете, что никто не читал «Убийство в Восточном экспрессе»?
— Полагаю, что читали немногие, — невозмутимо заметил Коктельо. — Кроме того, вы забываете о местном колорите. О широкой панораме России, омуле, таймене, о прекрасной кухне — читатель любит упоминания вкусной еды, это для него не менее важно, чем описание хорошего секса… И, конечно, главное — высокий нравственный смысл. Вообразите: Россия поднимается с колен. Страна, многие годы униженная, измученная нищетой, переставшая различать добро и зло, — наконец мстит за многолетние страдания, наказывая одного из тех, кто так жестоко с нею обходился все это время! Бывший партийный чиновник, выслужившийся при новых хозяевах, гибнет от рук новой России — и кто же расследует это преступление?! Гуманно настроенный иностранец, человек с Запада, отлично знающий ментальность Востока и готовый в случае необходимости предоставить алиби всем убийцам, а вину свалить… ну хотя бы на своего переводчика — скучного и брюзгливого малого, вечно недовольного собственной литературной карьерой!
Коктельо хлопнул Сыромятникова по плечу и оглушительно расхохотался.
Сыромятников, однако, не принял шутки. Он посмотрел на Коктельо маленькими блеклыми глазками, видевшими так много провинциальных злодейств, и покачал головой.
— Плохой вы писатель, Володя.
— Почему это, мой юный друг?!
— Потому что смотрите на страну через окно восточного экспресса. А Россия — это вам не «Синеглазый Байкал». Никакой новой России нет, Володя, и никогда не будет. И с колен никто не встает. И мстить за гибель, тюрьму, унижения, нищету и позор здесь тоже никто не будет, понимаете? Был уже один такой опыт, на всю жизнь хватило. Нация рабов, сверху донизу — все рабы! Знаете, кто это сказал? Один человек, который повидал в жизни дерьма побольше вашего. А я, между прочим, знаю, кто ехал с Хайловым в купе. Это известный в Приморье криминальный авторитет Пуля, тот самый, который просил у вас автограф позавчера. Еще сказал, что прочел вас в заключении и вы перевернули его душу.
— Помню, — заинтересованно откликнулся Коктельо. — И что же?
— А то, что Пуля не выносит, когда при нем храпят! — торжествующе воскликнул Сыромятников. — И я отлично это знаю, потому что тоже читаю местную прессу. А поскольку убить человека для него — как два факса отослать, то он и нанес Хайлову в темноте семь ранений куда попало! Тот перестал храпеть, а Пуле этого и надо. Он спокойно лег обратно на полку и заснул, потому что вся местная милиция у него в кармане. Между прочим, об этом и в Москве знают, но сковырнуть Пулю не могут никак — он тесно связан с некоторыми питерскими. Не надо ля-ля, Володя. Вы никогда ничего не напишете о России, потому что не понимаете ее. А если напишете, эта ваша книга здесь провалится. Здесь сроду не бунтуют и никому не мстят, здесь проглотят еще десять тысяч хайловых и спокойно забудут все их художества. А убивают здесь из-за храпа, понимаете?
Коктельо помолчал.
— Вот поэтому-то я автор бестселлеров и миллионер, а вы мой переводчик с дюжиной ненапечатанных романов, — сказал он важно.
— Почему? — не понял Сыромятников.
— Потому что я предлагаю версию, которая льстит читателю. А вы тычете ему в нос унизительной ложью, которая на фиг никому не нужна. Кому нужен этот ваш Патрон и это ваше убийство из-за храпа? И сравните это с моим прекрасным сюжетом, из которого выводятся богатейшие метафизические смыслы! Сравните это с красивой и увлекательной историей, которую предложил я — пусть на основе Агаты Кристи, потому что уже съеденное легче усваивается… А ведь ваша версия — грязная, смешная и, по правде сказать, идиотская — ничуть не ближе к правде, чем моя!
— Да? — спросил уязвленный Сыромятников.
— Да! — грохнул Коктельо. — На самом деле все обстояло вовсе не так сложно, как у меня, и не так просто, как у вас. Вы же помните, как я в шесть утра прошел мимо вас по коридору? Я специально чертыхался у вашей двери!
— Вы хотите сказать… сказать… — задохнулся Сыромятников.
— «Измени жизнь, где можешь, и не сомневайся в своем праве», — сказал Коктельо, отрезая еще кусок омуля. — «Справочник серебристого воина», часть вторая, глава пятнадцатая.
Ангарская история
Для таких женщин существует отвратительное слово «ладная», но как скажешь иначе? «Крепкая» применительно к женщине — еще хуже. Латышев любовался: невысокая, сильная, явно выносливая, наверняка отличная лыжница, маленькие смуглые кисти, никакого, естественно, маникюра, очень темные волосы и брови, широкий чистый лоб, твердый подбородок, глаза чуть раскосые, вообще явная примесь азиатчины — то ли бурятской, то ли китайской, но в Сибири это дело обычное. Держится прямо, улыбается открыто, говорит мало. Он с самого начала чувствовал себя с ней так естественно, словно знал еще в институте, потом надолго потерял и вот встретил. Правда, она была помладше лет на пять. Ее звали Татьяной. Они ехали из Новосибирска в Нефтеангарск — назовем так этот бурно развивающийся город, центр богатого региона, успевший за время нефтяного благоденствия обзавестись спартакиадой и кинофестивалем. Спартакиада проводилась уже во второй раз, кинофестиваль — в третий, Делон приезжал и еле унес ноги от сырьевого гостеприимства, на горнолыжном курорте в десяти километрах от города прошла недавно российско-германская встреча на высшем уровне, и уровень был да, высший — немцы не шутя поразились размаху. Латышев ехал по делам службы. Зачем ехала Татьяна — он не расспрашивал. Ей, кажется, нравилось, что он не проявлял любопытства.
Он знал этот женский тип — сибирячек, сильных и чистых, иногда переезжающих в Москву, но долго там не выдерживающих. Интеллигенция в первом, редко во втором поколении. В институте берутся за науку с первобытной страстью, с какой вгрызалась в нее когда-то будущая красная профессура. Умеют все, не брезгуют никакой работой, знают сотни хозяйственных секретов, заблудятся в тайге — выживут, заболеешь — выходят, но сникают от косого взгляда, злого слова, совершенно не способны интриговать, в недоброжелательной среде быстро вянут и вообще отличаются совершенно детской чистотой: черт его знает, как с такими жить. Латышев бы ее, конечно, уболтал — нет проблем; он несколько раз уже ловил на себе ее хитрый, скрытно-одобрительный, чуть не подзуживающий взгляд — ну что ж ты?! — но вел себя скромно: Сибирь есть Сибирь, московская распущенность тут не прохонже. День-ночь, сутки прочь, поговорить успели обо всем, кроме личной жизни, которую оба старательно обходили; в этой солидарности Латышеву виделся ободряющий намек. Наконец, когда до Нефтеангарска оставалось три часа езды, он понял, кого она ему напоминает. Таня сидела напротив в синем спортивном костюме, подобрав ноги — такие девушки везде умудряются расположиться уютно, — и смотрела на него с поощрительным, ласковым любопытством; большое искусство, между прочим.
