— Ну, давайте знакомиться, — решительно сказала Мальцева, словно нырнула в холодную воду (в воду всегда вбегала с визгом — никаких этих долгих, осторожных вхождений, и с ним когда-то так же быстро сошлась, не думая о последствиях). — Я Вера Мальцева, еду в командировку. Вы до Нижнего?
— До Нижнего, — буркнул Трубников. — К сестре.
— Вы оттуда сами? Я просто впервые там буду, не знаю ничего…
— Нет, это она туда уехала. Замуж вышла.
— А, — сказала Мальцева. — Ну и как, удачно?
— Что — удачно?
— Замуж удачно вышла?
Что-то с ней было не так. Непонятно было, с чего она задает противному толстому мужику посторонние вопросы. Или так оголодала, что на любого кидается?
— Удачно. У некоторых вообще бывает удачно… свободная вещь…
Ах ты черт, подумал Трубников. Этого говорить не следовало. Она сразу вскинулась:
— Как вы сказали?
— Я говорю, бывают удачные браки иногда.
— Нет, не то! Про свободную вещь!
— А что, выражение такое, — не очень искренне удивился Трубников. — Многие так говорят.
— Это да, это да… Свободная вещь… А я вот адвокат, представляете?
— Чего ж не представлять, — он пожал плечами. Она явно нервничала, отсюда и болтовня.
— У вас там, в Нижнем слыхали какая история? Две девочки женщину задушили.
— Читал что-то, — сказал Трубников. — Она их сама просила, по-моему.
Проводница забрала билеты и разнесла белье. Она была ласковая, доброжелательная, с дробным быстрым говорком — у Трубникова при уже упомянутых тяжелых обстоятельствах была такая медсестра, и цену ее доброте он знал отлично. Никого она на самом деле не жалела, а ласковый говорок у нее был вроде защитной реакции, чтобы не вымогали настоящего сочувствия. Проводница спросила, не надо ли чаю.
— Обязательно! Два стакана! — попросила Вера Мальцева.
— Не много будет? — поинтересовался этот, тоже мне, Трубников.
— А я в поезде очень люблю, — сказала она с вызовом. — В детстве, бывало, в Крым еду — с мамой, с папой, они развелись потом, — и счастье уже, знаете, начинается с чая. Сахар такой был, с поездом нарисованным. Мне очень нравилось слово «рафинад», я думала, это особенное что-то, поездное. Мы дома с песком пили.
— А куда в Крым? — спросил он.
— Ой, мы много куда ездили. В Судак, в Севастополь. У папы в Феодосии друзья были.
Трубников вспомнил Феодосию, таинственного папиного друга, к которому лет восемь не обращались, а тут Верка взяла его адрес и, предупредив телеграммой, не ожидая ответа, отправилась с молодым человеком в гости. Молодой человек говорил, что ничего хорошего не выйдет, но она только смеялась в ответ — девятнадцать лет, что вы хотите. Никакого друга на месте, естественно, не оказалось, он вообще переехал два года назад в Самару, как сообщили соседи, эти же соседи указали и дом, где можно было за дикие деньги получить крайне убогую комнату, хозяйка все время плакала, у нее за неделю до этого погиб муж, молодой человек усмотрел в этом дурное предзнаменование, а Верка не верила во всю эту ерунду. Почему-то в тот год было страшное количество абрикосов. Наверное, это тоже было предзнаменование. Маленькие, хрупкие пароходики ходили по морю в Коктебель. Уезжали утром, возвращались вечером, в синих сумерках. Верка рассказывала страшное — импровизировала вообще с необыкновенной легкостью. Ночи были жаркие, она лежала, откинув простыню, а он смотрел на это счастливое бесстыдство — лежит, как Вирсавия, рубенсовская женщина, а на что смотреть-то, кожа и кости, птичьи ребрышки, подростковые тонкие ноги… Но что-то было, что-то необъяснимое, никогда и ни к кому так не тянуло. Трубников сидел и думал: надо выйти, ведь она хочет лечь. Но он не представлял себе, как войдет и что будет делать, когда она переоденется. Все, что она говорила, он пропускал мимо ушей.
— Вы не слушаете?
— А? Нет, я слушаю.
— Нет, вы не слушаете. У вас болит что-то, да?
— Ничего не болит.
— Но вам не до меня, по-моему.
— Нет, Вера, говорите. Что вы. Очень интересно.
— Я говорю: а как они там отнесутся, в городе? Как вы думаете?
— Ну откуда же я знаю. Я сам там не живу, только сестра. Но, я думаю, город будет против, конечно.
— Почему?
— Видите ли… Во-первых, мотив сострадания там исключен. — Он заговорил с привычной лекторской интонацией и сам себя одернул: не сочетается с нашей внешностью и повадкой рыбака, толстяка, туриста, станового хребта страны. — Они же обчистили квартиру, так? Потом: даже доктора этого, Караян или как его там…
— Кеворкян. Доктор Смерть.
— Ну да, Кеворкян… его же тоже приговорили, в Европе, в разгар политкорректности. Насколько я слышал, только в Голландии эвтаназия разрешена… и в Израиле, что ли…
— В Швейцарии, — сказала она. — В Англии…
— Ну, может быть. Я не занимался.
— А чем вы вообще занимаетесь?
— Я врач, — сказал он.
— Видите, как замечательно. — Она сидела, положив ногу на ногу, упершись подбородком в ладонь — поза несколько искусственного, детского, умиленного внимания. — Но сами-то вы как относитесь?
— К чему?
— К эвтаназии.
— Резко отрицательно, — сказал Трубников. — Резко.
— Почему, можете сказать?
— Я думаю, — выговорил он не очень уверенно и на всякий случай опустил глаза, — я думаю, все лучше, чем смерть.
— Ну об этом вы, мне кажется, представления иметь не можете.
— А вы можете?
— Я могу, — сказала она твердо. — Бывают вещи значительно хуже смерти. Значительно.
— Это все гуманитарные прибамбасы, — отмахнулся Трубников. — Тыр-пыр, восемь дыр. А я рассуждаю, как врач, — и для меня живой пациент всегда лучше мертвого. Даже если я ничего не мог сделать — все равно.
— Как вы сказали? — снова насторожилась она.
— Я говорю, если даже я ничего не мог сделать…
— Да нет! — она отмахнулась. — Вот сейчас, только что, про тыр-пыр…
Черт возьми, подумал Трубников, до чего приставучи все эти идиомы, словечки-паразиты, по которым нас можно будет узнать и после конца времен! Собственно, моя речь из них и состоит. Частицы и междометия. А что еще может сказать человек, имея мой опыт? Нет человеческих слов для такого опыта, при встречах только по глазам друг друга и узнаем… Иногда в городе встречаю наших — сразу раскусываю; подошел бы, поздоровался, но этикет, сами понимаете, этикет… Может сойти, а могут лишить отпуска, и хорош я буду.
— Про тыр-пыр, — терпеливо пояснил он, — это такая пословица. Основана на том, что у человека восемь дыр. Ну не у всякого, у женского человека…
— Вы что, и уши считаете? — в ужасе спросила она.
— Это не я, это народ. А вы, что же, за эвтаназию?
— Да, — сказала она решительно. — То есть я могу понять человека, который этого требует. И больше вам скажу — лично для себя я хотела бы эвтаназии.
— Но вы ничем не больны, — сразу насторожившись, сказал так называемый Трубников.
— Нет, я имею в виду — на случай чего-нибудь неизлечимого, — сказала она. — И потом, честно вам скажу, если бы меня сейчас кто-нибудь убил… черт знает, зачем я к вам со всем этим… ну, я не обрадовалась бы, конечно, но и сопротивляться бы особо не стала.
— Это у вас профессия такая, — мягко сказал Трубников. — Слишком много видите жестокости, ну и… Адвокат вообще, мне кажется, не женская работа. Все лучше смерти, Вера. Честное слово.
…Они еще поговорили минут сорок — странно, она не спешила переодеваться и укладываться, хотя он несколько раз порывался выйти из купе.
— Подождите, останьтесь.
— Но мы уже через шесть часов приедем…
— Ничего, я мало сплю. А вот скажите, пожалуйста…
— Что?
— Нет, ничего. Так, вырвалось. Я у вас хочу ужасную глупость спросить.
— Спрашивайте, — пожал плечами так называемый Трубников, а сам насторожился.
— Нет, не буду. Ерунда, нервы надо лечить. Правильно я говорю? Надо мне лечить нервы?
— По первому знакомству не скажешь, — сказал Трубников и прокололся уже непоправимо, — все люди хорошие, когда спят зубами к стенке…
Она даже вскочила:
— Как вы сказали?
— Это выражение, — опустил он глаза. — Что вы, простых вещей не знаете?
— Ничего я не знаю, — сказала она, — ничего… Ну ладно, выйдите, я переоденусь.
Ночью, само собой, он не спал: стоило ехать в отпуск, чтобы спать! Как говорится, там отоспимся… И она тоже ворочалась, садилась на полке, долго, с мучительным любопытством смотрела на него — он физически чувствовал ее взгляд, всегда ощущал его, мог с закрытыми глазами сказать, в какой позе она сидит рядом. Никогда ни с кем не бывало такой полноты понимания, а без нее все словно выключалось. Однажды, в самом начале, он на что-то обиделся и неделю с ней не разговаривал, запретил себе звонить, отвечать на звонки, думать… Все так о ней напоминало, что вычеркивать вместе с ней пришлось половину знаний, умений и привычек — это после полугода знакомства! Каково же ей теперь было без него, в каком узком мире она, должно быть, очутилась — ведь, запретив себе воспоминания, чтобы уж вовсе не рехнуться от боли, она обречена была лишиться всего прошлого, кроме школьного, всех мыслей, кроме простейших… Господи, спасибо за это жалкое послабление, за отпуска, да и то не навсегда, а пока кто-то тут помнит — но это ведь, если вдуматься, дополнительная пытка. Нет, нет, с этой безжалостной волей я никогда не смирюсь — даже теперь, когда отлично знаю, что мы преувеличиваем Господне всемогущество, что многое зависит не только от него, что есть вещи — неизлечимые болезни, например, — которые посылаются совсем другими силами, и нет кого-то одного, кто отвечал бы за все. Иначе, конечно, этому одному нельзя было бы простить ни тех последних недель, когда он действительно мечтал об эвтаназии, ни тех первых дней, когда она осталась одна, а он продолжал все понимать и видеть.
