Философия в штанах
(Константин Ваншенкин)
Уже знакомы с Гегелем и Кантом,
И сами не последние умы,
Но шаровары те с армейским кантом
В студенчестве еще таскали мы.
Константин Ваншенкин
Уже влечет к изысканной культуре,
Освоен Кант, уже прочел «Муму»,
И сам работаю в литературе,
Давая выход острому уму.
Пора уж вроде становиться в позу,
Но не поставьте искренность в вину,
Любую философскую Спинозу
Я променять готов на старшину.
Подобного афронта в том причина,
Что к дисциплине тянет с давних лет.
Хотя в штанах цивильных я – мужчина,
Но без штанов армейских – не поэт!
Клопус вульгарис
(Евгений Винокуров)
Его приход
Потряс меня, как электрический разряд!
Он двигался, ритмично шевеля
Усами.
Он приоткрыл завесу
Над глубочайшей тайной мирозданья.
Его пути лекальная кривая
Дышала благородным донкихотством,
Архитектоника
Напоминала купол храма Ники.
Безумец, современный Герострат,
Он шел на смерть! Ему была чужда
Слепая иерархия природы.
Молебствия, сказал бы я, достойна
Патетика героики его,
А может быть, героика патетики,
Что тоже
Красиво, хоть и не совсем понятно.
И в тот же миг
Я левою рукой схватил перо, а правой
Надавил!! И запах коньяка
Потряс,
Ожег меня,
Как греческий огонь!
Ну, отвечайте,
Не профанация ли это –
Назвать живое, мыслящее тело
«Клопус вульгарис»?!
Вот видите,
Как много может дать
Простое созерцанье
Обыкновенного клопа.
Глазковиада
(Николай Глазков)
Что вижу я во тьме веков?
Кто мне под стать? Не вижу… Словом,
Стоит Глазков, сидит Глазков
И восторгается Глазковым.
Что ныне глаз Глазкова зрит?
Кто смеет не учесть такого:
Глазков Глазкову говорит
О гениальности Глазкова!
Все – чушь, не будь моих стихов!
И в будущем, поверьте слову,
Опять Глазков! Один Глазков!!
Дороги все ведут к Глазкову!!!
Короче, вывод мой таков,
И больше нету никакого:
Есть бог в поэзии – Глазков
И я, Глазков, пророк Глазкова…
Медведь
(Анатолий Жигулин)
Как-то в чертовой глухомани,
Где ходить-то надо уметь,
Мне в густом, как кефир, тумане
Повстречался шатун-медведь.
Был он страшно худой и нервный
И давно, как и я, не сыт.
Я подумал:
«Убьет, наверно.
Он голодный как сукин сын».
Что ж поделать, такая доля.
Не такой уж я важный гусь…
Вдруг сказал он:
– Ну что ты, Толя,
Ты не бойся, я сам боюсь.
Под холодным и хмурым небом
Так и зажили мы рядком.
Я его подкармливал хлебом,
Он делился со мной медком.
Путь его мне теперь неведом,
Но одно я запомнил впредь:
Основное – быть человеком,
Даже ежели ты медведь.
Для того ли?
(Василий Журавлев)
Для того ль
Мичурину
усталость
не давала роздыха в пути,
чтобы ныне
вдруг такое сталось:
яблока в Тамбове не найти?!
Василий Журавлев
Нету яблок!
Братцы, вот несчастье!
Мочи нету взять такое в толк.
Где-то слышал я,
что в одночасье
яблоки пожрал тамбовский волк.
Для того ль
ловили наши уши
песню молодых горячих душ
«Расцветали яблони и груши»,
если нет
ни яблок
и ни груш?!
Для того ль
Мичурин,
сын России,
скрещивал плоды в родном краю,
чтобы
из Марокко апельсины
оскорбляли
внутренность мою?!
Нету яблок!
Я вконец запутан,
разобраться не могу никак.
Ведь за что-то
греб зарплату
Ньютон,
он же, извиняюсь, Исаак!
И от всей души землепроходца восклицаю:
«Надо ж понимать, что-то нынче
яблочка мне хотца – очередь
не хотца
занимать!»
Сердце, полное бумаг
(Алексей Заурих)
Работа на почте.
Рассвет.
Этажи.
Я нес пробуждение в сонные души.
И, словно цветные – в окне – витражи,
Горели мои
вдохновенные уши.
Мне мало платили,
но я не хотел
Работы другой,
заявляю железно.
Я так восхитительно-крупно потел,
Себя ощутив
молодым и полезным.
В одном переулке,
в заветном окне,
Девчонка знакомая мне улыбалась,
Мечтая всю ночь напролет обо мне…
Недаром же мне
постоянно
икалось!
Меня уважали,
кормили треской,
На кухню пускали,
поили бульоном…
А ныне сижу,
напевая с тоской:
«Когда я на почте служил… почтальоном!»
Кому нужна гитара
(Александр Кушнер)
Еще чего, гитара!
Засученный рукав.
Любезная отрава.
Засунь ее за шкаф.
Пускай на ней играет
Григорьев по ночам,
Как это подобает
Разгульным москвичам.
Александр Кушнер
Спасибо, Кушнер Саша,
Спасибо за совет.
Тебе столица наша
Передает привет.
Хотел я ту гитару
Подруге подарить…
Да ну ее, отраву!
Еще начнет корить.
Нет, подарю другое…
И, вмиг решив вопрос,
Я трепетной рукою
Твой сборник преподнес.
Она вскричала: – Браво!
Ты, безусловно, прав.
Какая прелесть, право!
Засунь его за шкаф!
Вижу давних времен опушку.
Плачут кони. Горят дома.
Разрядите меня, как пушку,
А не то я сойду с ума.
Сергей Островой
Слышу в дальнем лесу кукушку.
Вижу пламя. Чего-то жгут.
Заряжают меня, как пушку.
Плачут кони. И люди ржут.
Я немного того… от счастья,
Но при деле зато всегда.
Заряжаюсь с казенной части
И стреляю туда-сюда.
Предо мной лежит панорама.
Я готов начинать обстрел.
Отойдите. Осечка. Мама!
Неужели я отсырел?!
Я стрелять хочу. Я упрямый.
Жаль, увозит жена домой.
(Я жену называю мамой,
А она меня – мальчик мой.)
Скоро выстрелю в вас поэму.
Привкус пороха на губах.
Я устал. Закрываю тему.
Разрядите меня. Ба-бах!
Заколдованный круг
(Юрий Ряшенцев)
Площадь круга… Площадь круга… Два пи эр.
– Где вы служите, подруга?
– В АПН.
Юрий Ряшенцев
Говорит моя подруга, чуть дыша:
– Где учился ты, голуба, в ЦПШ[1]?
Чашу знаний осушил ты не до дна,
Два пи эр – не площадь круга, а длина,
И не круга, а окружности притом;
Учат в классе это, кажется, в шестом.
Ну поэты! Удивительный народ!
И наука их, как видно, не берет.
Их в банальности никак не упрекнешь,
Никаким ключом их тайн не отомкнешь.
Все б резвиться им, голубчикам, дерзать.
Образованность все хочут показать…
Мне больше прочих интересен – я.
Не надо иронических усмешек.
Объект для изученья бытия
я сам себе. Я крепенький орешек.
Вадим Сикорский
Не смейтесь! Не впадайте в этот грех.
Не кролик я, не мышь, не кот ангорский.
Я убедился в том, что я – орех.
Не грецкий, не кокосовый – Сикорский!
Приятно говорить с самим собой,
Впитать себя в себя подобно губке.
Вселенная открыта пред тобой,
Когда пофилософствуешь в скорлупке,
Когда порассуждаешь о мирах
Без видимых физических усилий…
Но временами наползает страх –
Боюсь, как бы меня не раскусили.
Березы – это женщины земли…
Ирина Снегова
Да, я береза. Ласковая сень
Моя –
приют заманчивый до всхлипа.
Мне безразлично, что какой-то пень
Сказал, что не береза я, а липа.
И нипочем ни стужа мне, ни зной,
Я все расту; пускай погода злится.
Я наливаюсь каждою весной,
Чтоб в «Августе»[2] талантливо излиться.
Пусть критик
на плетень наводит тень,
Пусть шевелит зловредными губами.
Мы, женщины-березы,
каждый день
Общаемся с мужчинами-дубами.
Разговор с вороном
(Николай Тряпкин)
Говорят – промчатся годы,
и кругом померкнут воды,
И восходы и закаты
запакуются в багаж;
И фотонные ковчеги
прорыдают в мертвом снеге,
А потом за пылью Млечной
промерцают, как мираж.
Николай Тряпкин
Как-то в полночь за деревней
я сидел на лавке древней,
И, чего-то вспоминая,
кой о чем подумал я.
Вдруг летит из мрака птица,
на плечо ко мне садится,
И скажу я вам, ребята,
обмерла душа моя.
Я сказал ей: «Птичка божья,
ты на всех чертей похожа,
На испуг берешь поэта,
чтоб тебя, нечистый дух!
Отвечай-ка мне без спора,
буду ль я прославлен скоро,
И когда по всей России
обо мне промчится слух?»
Погрустнела ворон-птица,
головою вниз клонится,
Жутко стало отчего-то;
темнота вокруг и тишь…
Наконец, расправив перья,
скрипнув клювом, точно дверью, –
Nevermore! – прокаркал ворон,
что по-русски значит «шиш».
