Вениамин Каверин - Снегурочка и космополитизм

Задумывались ли вы когда-нибудь о том, какой сложный путь проходит в литературе замысел до его воплощения?

В 1949 году на советскую театральную критику свалилось с потолка грозное обвинение в космополитизме.

Идея могла возникнуть только в больном мозгу. Говорят, что за двадцать лет до возникновения этой идеи, знаменитый невропатолог и психиатр Бехтерев, осмотрев Сталина и найдя серьезные психические отклонения, на другое утро был найден в номере гостиницы мертвым.

Но, может быть, и не Сталин, а кто-нибудь другой из его окружения придумал эту опасную кампанию.

Согласно энциклопедии Брокгауза, космополитизм «вытекает из сознания единства человеческого рода, в силу чего интересы отдельных государств и народов подчиняются общему благу человечества, как целого… Преданность в человеческих интересах не исключает патриотизма». Такой точки зрения придерживался, например, Миклухо-Маклай, считавший себя космополитом.

Но БСЭ считала (в 1953 году), что космополитизм — «реакционная буржуазная идеология, отвергающая национальные традиции и национальный суверенитет».

Словом, время было, мягко говоря, невеселое. Но именно в это время я услышал любопытную историю, не имевшую ни малейшего отношения к этому высосанному из пальца позорному мероприятию.

Молодой физиолог, конструктор приборов, приехал в Ленинград, надеясь достать какое-то особенное стекло, обладающее свойствами, необходимыми для его последнего прибора. Это стекло создал несколько лет тому назад старый ученый (фамилию я забыл, скажем, Часовщиков). Оно никому не пригодилось, Часовщиков напечатал о нем несколько строк в научном журнале, и оно было забыто.

Но молодой физиолог приехал в Ленинград не только за этим стеклом. Он никогда не был в Ленинграде, а между тем нежно любил его. Он изучил его историю, он прочел о нем все, что было и не только по-русски.

И долгожданная командировка не сложилась. Чтобы получить это стекло Часовщикова, он должен был примирить двух его учеников, поссорившихся далеко не случайно — один предал другого. И, разумеется, примирить их не удалось. А увидеть Ленинград тоже не удалось — два дня он безотрывно занимался добыванием стекла, а на третий, последний, день Ленинград предстал перед ним как за толстым, запотевшим стеклом — в моросящем дожде и тумане.

Сначала я решил рассказать эту историю в форме небольшого рассказа. Но сквозь волшебное стекло Часовщикова мне почудились смутные, но соблазнительные очертания моего любимого жанра — сказки.

Я написал ее в два дня. Это была очень веселая работа, чем-то напомнившая, как это ни странно, новеллы «Декамерона» как известно, они рассказываются во время чумы.

Вот эта сказка.

Петя Углов, молодой ученый, приехавший в Ленинград, чтобы получить вечный лед, без которого, как это недавно выяснилось, он не мог закончить свой аппарат, целый час в ожидании директора бродил по Институту Вьюг и Метелей. Он узнавал много интересного. Вечный лед есть и никому не нужен, но выдать его нельзя, разве заимообразно. Впрочем, заимообразно тоже нельзя, потому что московский вечный лед на десять тысяч лет моложе ленинградского, и менять никто не захочет. Просить нужно не меньше килограмма, иначе не оформит бухгалтерия. Директор Института Евлахов — душа-человек, но со странностями: летом зол и меланхоличен, зимой свеж и болтлив, любит холод и всегда удивляется, что сотрудники предпочитают отдыхать летом.

Институт был прекрасный, недавно построенный, с просторными коридорами, переходящими в маленькие залы, где можно было посидеть, покурить. Залы особенно понравились Пете, у которого это занятие — думать и курить — всегда занимало в жизни немалое место. Из окон был виден пляж под Петропавловской крепостью, и, когда секретарша сказала: «Зайдите попозже», Петя решил искупаться. Это тоже было одно из любимых занятий.

После хлопот в Институте, где все были заняты делом, ему показалось странным увидеть сразу так много голых людей, лежавших или бродивших по пляжу. Петя разделся, нырнул чуть ли не до середины Невы, а потом долго лежал на спине, наслаждаясь прохладой. Наконец, он вылез на берег и сел, обхватив руками колени. Голенькая девочка лет четырех играла недалеко от него — сделала печку из песка и сажала в нее куличи. Он подсел к ней и тоже сделал большой красивый кулич.

— Как тебя зовут?

— Надя. А тебя?

— Петя. А где твоя мама?

По-видимому, маме было запрещено солнце, потому что она сидела под китайским зонтиком, с книгой на коленях, в светло-желтом платье, лежавшем ровным кругом на песке, точно она сперва покружилась, а потом села, как бы это сделала девочка, надевшая длинное платье.

Это и было первое впечатление: два светлых круга — зонтика и платья и тонкие руки с книгой, опустившиеся на колени. Потом он увидел ее лицо, задумавшееся, с нежным овалом, приятное, но обыкновенное, как ему показалось.

— Это не мама.

— А кто же?

Соседка. Она под зонтиком, но не потому что больна. Просто она Снегурочка и боится растаять. Она бы давно растаяла, но Наденьку не с кем оставить. Впрочем, мама приезжает на днях.

Больше они не стали печь куличи, а построили дом с настоящей дверью из спичечного коробка, которая открывалась и закрывалась. В таком доме мог жить кто угодно, даже мышка-норушка, но они поселили туда двух человечков, тоже из спичек, а третий, с длинным носом, устроился на крыше.

Снегурочка иногда отрывалась от книги и смотрела на них, и тогда Петя начинал говорить с Наденькой, волнуясь и слыша свой неестественный голос. Он бы давно подошел, но эти трусики! И главное, эти ноги — голенастые, как у страуса, с некрасиво отогнутыми большими пальцами и длинными — он носил сорок шестой номер — ступнями! Наконец, решился.

— Извините, мы не знакомы. Но Наденька сказала мне, что вы… Я прежде никогда не видел, только в театре. Она говорит… Не знаю, это очень странно… будто вы можете растаять…

— Да. А почему вам кажется это странным?

Она была беленькая, а ресницы черные, и каждый раз, когда она взмахивала ими, у Пети — ух! — куда-то с размаху ухало сердце.

— Но неужели ничего нельзя сделать?

— Едва ли. Вообще, если бы не Доброхотовы — это Наденькины родители — я бы давно растаяла. Они уехали, а Наденьку взять с собой почему-то было неудобно. Вот они и попросили. Но, знаете, как это было трудно!

— Кого же они попросили?

— Деда Мороза.

— Здравствуйте! — смеясь сказал Петя. — Это еще что за личность?

— А это очень почтенная личность. Он сейчас директор Института Вьюг и Метелей. Или, кажется, заместитель директора по научной части.

— Как его фамилия?

— Евлахов.

— Николай Остапыч?

— Да.

— Так это он разрешил?

— Да. Но только до августа.

— Как до августа? Значит, осталось только четыре дня?

— Разве? Ах да.

Она печально взглянула на него, и у Пети снова взлетело, а потом — ух! — с размаху ухнуло сердце.

Евлахов, плотный, с седеющей бородой, с крепким бесформенным носом между розовых щек, встретил его, бесцеремонно подняв навстречу руку с растопыренными короткими пальцами. Это значило — пять минут, больше он, к сожалению, уделить не может.

— Да, очень интересно, желаю успеха, — выслушав Петю, сказал он. — Но этими делами у нас занимается Отдел Ледников. Вы там были?

Петя ответил, что был и что оттуда его направили в Отдел Ледников и Льдинок, а там сообщили, что без директора нельзя выдать ни грамма.

Евлахов пожал плечами.

— Ладно, давайте ваше заявление сюда, — сказал он, быть может, почувствовав железную хватку в этом молодом человеке, уставившемся на него упрямыми детскими глазами. «Выдать» — написал он и вернул Пете заявление. — Честь имею.

Но Петя сделал вид, что не понимает этого старомодного выражения.

— Николай Остапыч, извините, у меня к вам еще одно дело. — Он рассказал о Снегурочке. — В сущности, речь идет только о продлении срока. Ну, скажем, до осени.

Евлахов усмехнулся:

— Знаем мы эти продления: сперва до осени, потом до зимы, а зимой… Не могу.

— Николай Остапыч!

— Послушайте, хотите вы выслушать совет старого человека? Не связывайтесь! У нее нет ни паспорта, ни свидетельства о рождении. Она числится давно растаявшей, и то, что она сидит где-то на пляже под солнцем — вообще бессмыслица, противоречащая всем законам природы. И потом, вы кто, кандидат?

— Да.

— Вот видите, — сказал Евлахов. — А она? Сейчас она Снегурочка и мила, пройдет полгода и она превратится в самую обыкновенную снежную бабу.

— Николай Остапыч! — Петя приготовился долго говорить.