Н. А. Лейкинъ
Тяжкій грѣхъ
(Разсказъ).
Мрачный какъ туча пришелъ часу во второмъ дня въ свою лавку купецъ Логинъ Савельичъ Оглотковъ.
«Звѣрь-звѣремъ! Сейчасъ насъ ругать будетъ!» подумали про него приказчики, такъ какъ въ этотъ день торговали плохо и въ лавкѣ, какъ на бѣду, не было въ это время ни одного покупателя; но хозяинъ молчалъ, сверхъ чаянія даже и въ лавочную книгу не взглянулъ, а прямо направился въ верхнюю лавку. «Или пьянъ, или какую-нибудь каверзу задумалъ сдѣлать», рѣшили они про него и съ недоумѣніемъ прислушивались къ его тяжеловѣснымъ шагамъ и глубокимъ вздохамъ, раздававшимся въ верхней лавкѣ.
Черезъ четверть часа хозяинъ заглянулъ внизъ и, обращаясь къ «молодцамъ», сказалъ:
— Пошлите парнишку къ сосѣду Степану Потапычу. Пусть сейчасъ ко мнѣ придетъ. По очень-де нужному дѣлу…
Приказчики ревностно встрепенулись и чуть не въ зашей погнали за сосѣдомъ лавочнаго мальчика. Степанъ Потапычъ не заставилъ себя долго ждать и черезъ нѣсколько минутъ уже подымался по лѣстницѣ въ верхнюю лавку. Оглотковъ встрѣтилъ его съ скрещенными на груди руками и съ поникшей головой.
— Степанъ Потапычъ, другъ ты мнѣ или нѣтъ? спросилъ онъ.
— Еще спрашивать! Что случилось? Въ чемъ дѣло? Только ежели на счетъ денегъ, такъ денегъ у меня нѣтъ, потому сейчасъ только по векселю три съ половиной Екатерины уплатилъ.
— Что деньги! Не въ деньгахъ дѣло! Садись.
Купцы сѣли.
— Съ измалѣтства, еще, можно сказать, мальчишками, мы съ тобой вмѣстѣ росли, началъ Оглотковъ, — каверзъ другъ другу не дѣлали, издѣвки не творили… Такъ вѣдь?…
— Такъ! Это точно…
— Помнишь, когда ты банкрутиться задумалъ, такъ я и товаръ твой отъ кредиторовъ припряталъ, а потомъ, когда дѣло на сдѣлку пошло, все въ цѣлости возвратилъ и ни единой капли не стяжалъ. Помнишь?
— Помню и завсегда благодарю… Это точно, въ несчастьи помогъ. Въ темъ-же дѣло-то?
Оглотковъ развелъ руками и со вздохомъ произнесъ:
— А теперь, другъ любезный, я самъ впалъ въ несчастіе!…
— Это ничего. Коли съ умомъ дѣло повести, такъ можетъ и счастіе выдти. Сколько долженъ…
— Другъ, ты все на счетъ банкротства, но не въ этомъ дѣло. У меня совсѣмъ другое несчастіе. Помоги совѣтомъ… Какъ тутъ быть? Умъ хорошо, а два лучше… Ужасное несчастіе! И не думалъ и не гадалъ…
— Говори, говори!
— Такъ нельзя. Побожись прежде всего, что никому не скажешь… Потому тутъ позоръ. Узнаютъ сосѣди — задразнятъ, и тогда проходу по рынку не будетъ.
— Ей-Богу, никому не скажу.
— Перекрестись!
Степанъ Потапычъ перекрестился и приготовился слушать.
— Пріѣзжали тутъ какъ-то ко мнѣ городовые покупатели… началъ было разсказъ Оглотковъ, но тотчасъ-же схватился за голову и воскликнулъ: нѣтъ, не могу, не могу! Взгляни на образъ и скажи: «Будь я анаѳема, проклятъ, коли ежели скажу!…»
— Да можетъ быть ты человѣка убилъ?
— Что ты! что ты! Завѣряю тебя, что кромѣ моего позора ни о чемъ не услышишь.
— Коли такъ, изволь: «будь я анаѳема, проклятъ!» пробормоталъ Степанъ Потапычъ и взглянулъ на образъ.
Оглотковъ обнялъ его и поцѣловалъ.
— Теперь вижу, что ты мнѣ другъ, сказалъ онъ. Пойдемъ въ трактиръ, тамъ я тебѣ и разскажу, потому здѣсь нельзя: услышатъ молодцы, и тогда все пропало!
Пріятели отправились въ трактиръ. По дорогѣ Степанъ Потапычъ нѣсколько разъ приставалъ къ Оглоткову на счетъ несчастія, но тотъ упорно молчалъ. Когда-же они пришли и, засѣвъ въ отдѣльную каморку, спросили себѣ чаю, Оглотковъ наклонился къ самому уху Степана Потапыча и слезливо произнесъ:
— Сегодня мировой судья приговорилъ меня къ семидневному содержанію при полиціи.
— Врешь? За что? воскликнулъ Степанъ Потапычъ.
— За избіеніе и искровененіе нѣмца!
— Вотъ тебѣ бабушка и Юрьевъ день! Поздравляю! Ручку! Литки съ тебя! Ставь графинчикъ!
— Степанъ Потапычъ, да развѣ я за этимъ пригласилъ тебя? Клялся, божился, а теперь издѣваться!
— Молчу, молчу! Говори…
Оглотковъ глубоко вздохнулъ.
— И вѣдь нѣмецъ-то какой! сказалъ онъ. Самый что ни-на-есть ледящій и даже вниманія не стоющій!
— Ледящій тамъ, или неледящій, а говори по порядку какъ дѣло-то было… торопилъ его Степанъ Потапычъ.
Оглотковъ махнулъ рукой.
— Да что, и говорить-то нечего! Пошелъ съ городовыми покупателями въ трактиръ запивать магарычи, а послѣ очутились въ Орфеумѣ. Сидимъ въ бесѣдкѣ да попиваемъ… Ну, извѣстно, выпивши… Вдругъ откуда ни возьмись нѣмецъ: подошелъ къ нашему столу, по нѣмецки болтаетъ, и ну, на насъ смѣяться. Мы ему ферфлюхтера послали, а онъ ругаться… Взорвало меня, знаешь, вскочилъ я съ мѣста да какъ звездану ему въ ухо, да въ подмикитки, подмикитки! Товарищи, вмѣсто того, чтобы меня удерживать, фору кричать начали, а я разсвирѣпѣлъ да и искровянилъ его. Ну, извѣстное дѣло, сейчасъ полиція, протоколъ… Пятьдесятъ рублей нѣмецкой образинѣ давали, чтобъ дѣло покончить, — не взялъ! И вотъ, сегодня — на семь дней при полиціи… закончилъ Оглотковъ и поникъ головой.
— Дѣло скверное? произнесъ Степанъ Потапычъ… Такъ какъ-же, садиться надо? Апеляцію въ сторону? спросилъ онъ.
— Какая тутъ апеляція! Дровокатъ говоритъ, что за этотъ приговоръ съ руками ухватиться слѣдуетъ. Еще милость Божія, что у мироваго никого изъ моихъ знакомыхъ не было, а то-бы прошла молва, и тогда просто хоть въ гробъ ложись!
— Погоди, можетъ быть еще въ газетахъ пропечатаютъ.
Оглотковъ всплеснулъ руками.
— О, Боже мой! Боже мой! за что такое несчастіе! воскликнулъ онъ. Степанъ Потапычь! другъ! — я пригласилъ тебя для того, чтобы ты утѣшилъ меня, а ты дразнишь! Да и что тутъ интереснаго? Экая важность, что человѣкъ искровянилъ нѣмца! А ты вотъ лучше измысли — какъ мнѣ быть, чтобы объ этомъ дѣлѣ не узнали ни домашніе, ни знакомые: потому завтра мнѣ садиться слѣдуетъ. Узнаетъ жена, молодцы, пойдетъ молва, и тогда по рынку проходу не будетъ…. задразнятъ. Другъ, посовѣтуй, что дѣлать?
— Дѣло обширное. Коли такъ, требуй графинчикъ! Выпьемъ и тогда сообразимъ.
Черезъ четверть часа купцы допивали графинчикъ и закусывали осетриной.
— Скажи домашнимъ, что въ Москву по дѣламъ ѣдешь, а самъ въ часть садись. Это самое лучшее будетъ, наставлялъ Степанъ Потапычъ.
Оглотковъ развелъ руками.
— Нельзя, проговорилъ онъ. Во-первыхъ, только три недѣли тому назадъ былъ въ этой самой Москвѣ, а вовторыхъ, — тамъ у меня женины родственники. Быть въ Москвѣ и не зайти къ нимъ невозможно, а какъ я изъ части-то?…
— Ну, куда-нибудь въ другой городъ…
— Тоже нельзя: приказчики догадаются, потому очень хорошо знаютъ, что у меня по городамъ никакихъ дѣлъ нѣтъ. Да къ тому-же они и повѣстку отъ мироваго видѣли, гдѣ явственно сказано: «по дѣлу объ оскорбленіи дѣйствіемъ…». О, Господи, Господи! Сказать развѣ, что у меня начинается оспа и отправиться будто-бы въ больницу…
— А навѣщать придутъ?
— Запретить. Объявить, что у меня самая злющая, черная оспа. Или не сказать-ли лучше, что у меня чума?…
— Посылки съ съѣдобнымъ посылать начнутъ; да и что за радость болѣзнь на себя накликать? Чума! Развѣ ты лошадь?
— Что-же дѣлать-то? Что-же дѣлать-то? Степанъ Потапычъ, — рѣшай! Вѣдь завтра садиться надо! воскликнулъ Оглотковъ и чуть не плакалъ.
Степанъ Потапычъ щипалъ бороду, чесалъ затылокъ и соображалъ. Вдругъ лице его просіяло.
— Нашелъ! проговорилъ онъ, ударяя себя рукой по лбу. Нынче у насъ Великій постъ, — прекрасно! Ты не говѣлъ еще?
— Нѣтъ. На Страстной недѣлѣ хотѣлъ…
— А если не говѣлъ, такъ скажи всѣмъ, что ѣдешь говѣть въ Новгородъ, въ монастырь, и тогда преспокойно садись въ часть.
— Вотъ такъ голова съ мозгами! Другъ, ты меня воскресилъ изъ мертвыхъ! воскликнулъ Оглотковъ и бросился на шею Степану Потапычу.
* * *
Въ тотъ-же день вечеромъ Логинъ Савельичъ Оглотковъ сидѣлъ въ кругу своего семейства за чайнымъ столомъ. Онъ былъ въ халатѣ, въ туфляхъ, попрежнему мраченъ и тяжело вздыхалъ. Жена заваривала чай.
— Будешь передъ чаемъ водку-то пить? спросила она.
— Съ сегодняшняго дня ни водки, ни рыбы, ниже даже и елея не вкушаю, отвѣчалъ онъ. Баста! Пора и о душѣ подумать. Съ завтраго по всей строгости говѣть начинаю…
— Съ завтра? удивилась жена. Такъ что-жъ, тогда ужь и намъ говѣть, — покрайности всѣ вкупѣ, за одинъ скрипъ… Только я не знаю какъ мы съ Варенькинымъ платьемъ успѣемъ, потому новое шить надо?…
— Это ужь какъ хотите, это ужь ваше дѣло, говорилъ Логинъ Савельичъ. Сходите завтра въ лавку и выберите тамъ, а прикащики отрѣжутъ. Съ завтрашняго дня я ни до чего житейскаго не касаюсь и ѣду въ Новгородъ въ монастырь. Тамъ и отговѣю…
— Какъ въ Новгородъ? А мы-то какъ-же?
— Вы здѣсь сподобитесь.
— Ну, вотъ! Что на тебя за монастыри! съ неудовольствіемъ сказала жена. Будто не все равно гдѣ не говѣть, да говѣть. Да и что за радость духовниковъ своихъ мѣнять? Духовниковъ мѣнять, все одно, что по разнымъ вѣрамъ толкаться…
