— Ну да, что-то вроде этого. Мы с сестрой так смеялись…
— Простите, но этот рассказ не смешной; это очень печальная история.
— Да? А мы с сестрой смеялись…
— Напрасно.
Мы молчим.
— Я вам сейчас не помешала?
— Нет.
— Вам, наверное, надоели всякие поклонницы!..
— Нет, что вы! Ничего.
— И вы на меня не смотрите, как на сумасшедшую?..
— Почему же?..
— Вам нравится моя наружность?
— Хорошая наружность.
— Нет, серьезно! Или вы просто из вежливости говорите?
— Зачем же из вежливости?
— Ну вот, вы писатель… Скажите: можно было бы мною серьезно увлечься?
— Отчего же.
— А вдруг вы всем женщинам говорите одно и то же?
— Зачем же всем.
— Я вас видела недавно в театре, и вы мне безумно понравились. Я тогда же решила с вами познакомиться.
— Спасибо.
— В вас есть что-то притягательное. Садитесь сюда.
— Сейчас. В каком театре вы меня видели?
— Это не важно. Вы, наверное, очень избалованы женщинами?
— Нет.
— Вы меня не прогоните, если я еще раз приду? С вами так хорошо… вы какой-то… особенный.
— Да, на это меня взять, — уныло соглашаюсь я.
— Я знакома еще и с другими писателями… С Белясовым.
— Не знаю Белясова.
— Серьезно? Странно. А он вас знает. Он вам страшно завидует. Говорил даже, что вы все ваши рассказы берете из какого-то английского журнала, но я не верю. Врет, я думаю.
— Белясов-то? Конечно, врет.
— Ну, вот видите. Просто завидует. А я вас люблю. Вас можно любить?
— Можно.
— Спасибо. Вы такой чуткий. Я пойду… Ах, как не хочется от вас уходить. Век бы сидела…
* * *
Ушла.
И сказал я сам себе: будь же счастлив, не тоскуй. Ты не одинок. Сейчас ты вкусил славу, любовь женщин и зависть коллег. Тобой зачитываются, в тебя влюбляются, тебе завидуют. Будь же счастлив!! Ну? Чего же ты стонешь?
Я погасил огни, упал ничком на диван, закусил зубами угол подушки, и одиночество, — уже грозное и суровое, как рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрывает гроб, — осыпалось и покрыло меня.
Сумерки сгустились в ночь, рояль глухо забарабанил сухими аккордами, а с улицы донеслись два голоса:
— Эх, напьюсь же я нынче!
— С чего это такое?
— Манька опять к своему слесарю побежала.
Прошли. Тишина. Вечер. Рояль.
Опасно, если в такой вечер близко бритва лежит.
Зарезаться можно.
Сердце под скальпелем
ГЛАВА I
Замечательный попутчик
Стройная красивая дама вошла на остановке в наше купе, положила на диван небольшой ручной сак и сейчас же вышла, — вероятно, с целью проститься с провожавшими ее друзьями.
Мой сосед кивнул в мою сторону с плутовской улыбкой и сказал:
— Занятная штучка. Я думаю, на номер четвертый ее можно было бы поймать.
Я не знал этого человека — мы с ним только что познакомились. Наружность его была самая ординарная и незначительная. Никто не мог бы предположить в нем удивительной, оригинальной натуры: среднего роста, худощавый, с черными, опущенными книзу усиками и лицом, темным, будто от загара; глаза быстрые, искательные.
Я, признаться, не понял сразу, — что это за номер четвертый, на который, по словам моего соседа, «можно поймать» даму.
Такой термин мог быть у коммивояжера — торговца дамскими вещами, у сыщика охранного отделения или, еще проще, — у вора, милого добродушного экземпляра, почему-либо принявшего меня за одного из своих.
— Вы говорите, четвертый номер? — неопределенно спросил я.
— Да. А вы не согласны? Не думаете же вы, что с ней можно обойтись первым или вторым номером — это слишком для нее примитивно!
Надеясь что-нибудь выведать у него, я спросил заинтересованный:
— Второй номер — работа без инструментов?
— О, господи! Все номера — работа без инструментов. Какие там, к черту, инструменты!
— Так вы больше склоняетесь к четвертому номеру?
— К четвертому. Э, чертова работа! Да вы, вероятно, не знаете четвертого номера?
Я не знал ни одного номера — от первого до последнего, и мог признаться в этом с чистой совестью.
Но, не желая показать себя неопытным простаком, заявил:
— Четвертого, действительно, я как будто не знаю.
Незнакомец заговорил монотонным деловым тоном:
— Исключительная заботливость и предупредительность. Подчеркивается, что вы знаете обычаи света, и если берете ее за руку после десяти фраз и целуете, то это якобы простая фамильярность, в дороге допустимая. Номер четвертый основан на том, что все ваши подходы и любезности как будто кем-то где-то уже установлены, и против них нельзя возражать, боясь прослыть смешной и синим чулком. Тем более что предыдущая заботливость и предупредительность обязывает к снисходительности. К номеру четвертому существует небесполезное примечание: «Полезно при первой встрече принять вид человека, остолбеневшего от удивления и восторга перед красотой обрабатываемого объекта. Можно быть даже неловким от смущения в первый момент — это всегда прощается».
— Это что же… — спросил я, ошеломленный. — Нечто вроде «Кодекса волокитства»?
— Ну, конечно. Я же Волокита и есть.
Он это сказал таким тоном, каким говорят: «Я инженер путей сообщения» или «я служащий кредитного общества».
— Кто же выработал этот… гм… любопытный кодекс?
— Кто выработал! Жизнь выработала! Я его только анализировал, систематизировал научным путем и стал применять в обработанном, очищенном от ненужного виде. Согласны вы, что номер первый, как примитив, восхитителен?
Как всякий ученый, он думал, что весь мир знаком с его трудами и знает их наизусть.
— Первый номер? Не можете ли вы, во избежание путаницы, освежить эти номера в моей памяти по порядку.
Он пожал плечами и с готовностью начал тем же деловым, немного однообразным тоном:
— Номер первый. Это не тонкая столярная работа, а если можно так выразиться — грубая, плотничья. Говорится просто: «Сударыня! Жизнь так прекрасна, надо торопиться. Второй раз молодости уже не будет. Надо ловить момент! Мы оба молоды и прекрасны — пойдемте ко мне на квартиру». Если она скажет, что это «грех», можно возразить самым небрежным тоном: «Какой там, к черту, грех, все пустяки и трын-трава, а рая никакого и нет!» После чего других возражений уже не предвидится. Но повторяю — номер первый, это базарный грубый номер для первых встречных дурочек.
Номер второй. Ошеломляющая грубость. Вы говорите: «Послушайте, ну что там ломаться, ведь я знаю, что я вам нравлюсь. Вы сейчас же должны меня поцеловать, слышите?» Тут даже уместен переход на «ты». «Мы, миленькая, я вижу, одного поля ягоды, а если ты будешь кочевряжиться, то мне недолго тебя и придушить. Иди же сюда, пока я не оттрепал тебя хорошенько!» Это так называемая работа «под апаша», и ее может недурно провести самый благомыслящий почтенный человек, который в другое время мухи не обидит. Увы! Женщина чаще, чем думают, любит свирепые страсти.
Номер третий. Равнодушие, смешанное с пренебрежением. Вы стараетесь говорить женщине все время колкости и, вообще, подчеркиваете, что она самая ординарная натура, которых вы видывали сотнями. Ничто так не разжигает женщину, как это. Она в слепой злобе сейчас же захочет показать, что она не такая, захочет покорить под нози своя такого строптивого мужчину, такая победа кажется ей сладкой — и вот уже она бьется, бедненькая, в расставленных вами сетях.
Номер четвертый вы уже знаете, а номер пятый, действие на ревность так уже избит, что его не нужно и комментировать. Приемы старые, как мир. Вы или делаете вид, что разговариваете с кем-нибудь по телефону, или, якобы случайно, роняете на пол какое-нибудь письмо от женщины, схватываете и рвете на мелкие кусочки. Нужно только остерегаться проделывать этот прием со счетами от портных и обойщиков, потому что на одном из подобранных впоследствии клочков может оказаться кусок гербовой марки…
