в Ленинградском районе. Наши писательские дома это, знаете ли, нечто вроде огромной коммунальной квартиры. Мы всех знали, и нас все знали. Там происходили бесконечные дрязги и сведение счетов… Но образовывались и крепкие дружеские связи. А в нашей квартире народ вообще не переводился. Приходили поболтать, посплетничать, посудачить и пожаловаться. А я всех судила и рядила. Прибежала однажды Люська Ивинская, стала плакать и умолять приютить ее на три месяца. Ей совершенно некуда было деваться. Я разрешила, конечно.
— Какая Люська? — не поняла я.
— Ну, Ивинская же, Ольга, любовница Бориса Леонидовича. У нас ее все звали Люсей. Такая…
— Ивинская!..
— Ну да, она попросилась на три месяца, а просидела все шесть.
Препротивная, скажу вам, бабенка. Вот написала она эти самые свои воспоминания. А зачем? Я же ей не велела писать и тем более публиковать. И она обещала. А потом взяла да издала. Ей, видите ли, этот профессор-литературовед помог, он ей сказал, что это ценно для истории. Ха-ха! Ценности там кот наплакал, а книжка получилась дрянной. А я ведь предупреждала. Надо было еще работать, работать и работать! Поторопилась!
— Неплохие, кстати, получились воспоминания, — сказала я. — Мне понравились.
— Оставим, Майечка, этот разговор, вам этого не понять!
Нюша здорово разозлилась, грозно и гневно хмурилась. Я, вместо того чтобы спустить на тормозах, стала давать ей постные советы относительно пользы воспоминаний. И что вот, дескать, и ей бы самой не грех начать писать. Ведь материал у нее интереснейший и людей она знала выдающихся.
Ее перекосило, как от рвотного:
— Нет! Никаких материалов и никаких выдающихся людей. Пойдемте же, наконец, отсюда!
Комары вокруг нас мерзко зудели. Я помогла Нюше выбраться на тропинку. Чтобы повысить ей настроение, я стала восторгаться ее безупречными ярко-белыми зубами. По нынешним временам это редкость.
— Мюнхенский протез, — пробурчала она. — На ваши франки выходит, кажется, тридцать тысяч. Перед самым отъездом в Париж он у меня, кстати, едва не пропал. Я по рассеянности бросила его в помойное ведро. Мне повезло, что был воскресный день. По воскресеньям мусороуборочные машины в Мюнхене не работают.
Меня разобрал смех. Я прокашлялась:
— Ужас! Я бы с ума сошла!
Нюша ко мне повернулась.
— Чепуха все эти челюсти и переживания. Главное, чтобы был здоров Сашечка. Вы ведь знаете, он очень больной человек и всю жизнь сидел на лекарствах. Иногда начинались такие приступы, что я буквально чудом выцарапывала его из смерти. Но в такие моменты приходят особые силы. И вот это было для меня главным, что я все сумела преодолеть.
— Вы мужественная женщина, — снова вякнула я. — Вы решительная и волевая.
— Нет, — сказала Нюша печально. — На самом деле я представляю из себя фигуру до тех пор, пока есть Сашечка. Живет на свете Александр Галич, и существует его жена Нюша Галич. Но, не приведи Господь, его не станет, и меня тут же тоже больше не станет. Из жены Галича я превращусь в никому не нужную старую швайку.
Александр Аркадьевич с Сашей уже сидели на кухне. Кипел чайник и пахло нарезанной колбасой.
— Любопытно, — сказал Галич. — В архитектуре вашего замка я обнаружил две совершенно разного стиля постройки. Справа балконные решетки, кованные вручную, а слева — фабричным способом. Создается впечатление, что это единое здание, а разница между его частями не меньше ста лет. Очень, кстати, приятный замок. Не пойму, за что его все ругают.
— Замок мрачный, — пресекла Нюша. — За речкой мы с Майечкой попали на остров, который я бы назвала Островом слез. Там я чуть не переломала ноги. Все до отвращения запущено и уныло.
— А мне хорошо, — сказал Александр Аркадьевич. — Мне тут спокойно и хорошо. Век бы отсюда не уезжал.
— Да, — сказала Нюша. — Сашечка безумно устает. Он пишет книгу, без конца ездит. Должен поехать в Италию, в Израиль…
— Мне не очень крепкого, Майечка, — сказал Александр Аркадьевич. Он сидел в позе раскованной и свободной, и он везде, наверно, был таким, будто попадал в родной дом. И другим становилось с ним хорошо. — Вот все думают, что поездки, концерты — это хлопотно, утомительно. Хлопотно, конечно, и утомительно, но я привык, и не в этом суть. Главное, что ничего не висит над головой, что не держит за глотку удавка.
— Плевал я на удавку! — крикнул Глезер. — Меня московская удавка не душила! А местные гады!..
— Бросьте, Саша, — сказал Александр Аркадьевич. — Вот напал на меня сейчас как раз стих, и я вас постараюсь рассмешить. Тогда вся ваша хандра сразу пропадет. Хотите?
Глаза его в набрякших веках были веселые, и он начал рассказывать.
— Значит, за фильм «Государственный преступник» я получил специальный почетный диплом КГБ.
— Прекрасный, кстати, был фильм! — сказала Нюша.
— Отвратительный был фильм, — сказал он. — Но я не к тому. А я именно к тому, что для вручения этого самого диплома меня вызвали в клуб КГБ. Представляете, богатейший, роскошный клуб. Я таких никогда больше в жизни не видел. Провели меня эти чины по фойе, потом показали зал… Ведут за кулисы. А там за столом, гляжу, уже торчат знакомые морды — Аркадий Васильев, Вадим Кожевников и Лев Никулин.
— Знаменитые авторы, — сказала я.
— Все, как один, записные гэбэшные писатели, — уточнил Александр Аркадьевич. — Они, бедняги, ничего про меня не знали. То есть относительно моего почетного диплома они не были в курсе дела. Ну, и веселились, о чем-то своем разговаривали и хохотали. И вдруг смотрят — я. Опять, значит, эта мразь Галич! И здесь от него не схоронишься. И сюда он пролез! Аркадий Васильев не выдержал — вышел. Остальные остались, сидели бледные и поникшие. Потом, когда уже выдавали мне диплом, Никулин Лева, самый из них слезливый, украдкою даже слезу вытирал: ну как же! Даже и тут, сволочуга, его обскакал!..
— Подлейте-ка, Майечка, заварочки, только теперь покрепче, — сказал Александр Аркадьевич.
— Ты забыл, Сашечка, про свое сердце, — сказала Нюша.
— Так это же прекрасно, что забыл! Лейте, Майечка, лейте! Вот так. Спасибо. Итак, слушайте дальше… Это, дай Бог памяти, кажется, было году в сорок девятом. Получаю я, значит, однажды извещение, то есть вызов, прийти по такому-то адресу. В том году множество людей получали подобные извещения, а потом словно в омут проваливались. Я не удивился, но, прямо скажу, здорово тогда струхнул. И больше тревоги подбавляло, что в адресе была указана частная квартира. Сначала я подумал: да ну их к черту! Если я им нужен, сами придут. А то к ним являйся с доставкой на дом. Однако пошел. А как не пойти? Звоню.
