– Ой, батюшки! – вскрикнула владелица зада и, обернувшись, оказалась молодой девахой с простонародным лицом, покрытым веснушками. – Это вы, барин, – сказала она, улыбаясь довольно глупо. – Вы все шутите и шутите, а потом Том спрашивает меня, откеля синяки.
– А ты приходи ко мне, я тебе их попудрю, – сострил Зильберович и, пошлепав ее дружелюбно, сказал мне: – Это наша Степанида. Стеша. Она жена Тома, который перед этим произведением, – он снова пошлепал произведение, – устоять не мог.
– Да вы ж, барин, все кобели, – сказала Стеша, по-прежнему улыбаясь, – и у женщины никакого другого места не замечаете.
Мы пошли дальше, и я заметил Лео, что его отношение к половому вопросу за прошедшее время, кажется, изменилось.
– Да нет, – смутился Лео. – Не изменилось. Но здесь, знаешь, жизнь такая уединенная, скучная, и иногда хочется как-то развеяться.
– А этот Том куда смотрит?
– А он никуда не смотрит, – ответил Лео беспечно. – Он человек широкий.
Когда мы приблизились к крыльцу, на нем появилось еще одно существо, которое тут же кинулось мне на грудь. Это была порядочных размеров овчарка. Я собирался проститься с жизнью, когда почувствовал, что она лижет мне нос.
– Плюшка! – закричал Зильберович, оттаскивая собаку. – Что ж ты за гад такой, за поганец! Ну что ты за собака! Не зря Симыч прозвал тебя Плюралистом.
– Плюралистом? – переспросил я удивленно.
– Ну да, – сказал Зильберович. – Со всеми без разбору лижется. Настоящий плюралист. Но мы его, чтобы не обижать, зовем Плюшкой.
Следом за Плюшкой на крыльцо вышла русская красавица в красном шелковом сарафане, батистовом платочке, сафьяновых сапожках, с большой светло-русой косой, аккуратно уложенной вокруг головы.
– Батюшки, кого это Бог послал! – сказала она, лучезарно улыбаясь мне сверху.
Это была Жанета.
Она легко сбежала с крыльца, и мы троекратно, как принято среди уважающих русские обычаи иностранцев, облобызались.
– Ты совсем не изменилась, – сказал я Жанете.
– Мне некогда меняться, – сказала она. – Мы здесь все работаем по шестнадцать часов в день. А вот ты поседел и растолстел.
– Да-да, – признал я печально. – Что есть, то есть.
– Ну пойдем, потрапезничаем, чем Бог послал.
Мы поднялись на крыльцо и оказались в просторном вестибюле с колоннами. Прямо поднималась к кадушке с фикусом широкая лестница, покрытая ковром, справа была двустворчатая стеклянная дверь, занавешенная изнутри чем-то цветастым, над дверью висело распятие.
Жанета перекрестилась. Зильберович снял кубанку и тоже перекрестился. К моему удивлению, он оказался совершенно лысым.
– А ты что же лоб не крестишь? – покосилась на меня Жанета. – Воинствующий безбожник?
– Да нет, – сказал я. – Не воинствующий, а легкомысленный.
В трапезной я попал в объятия Клеопатры Казимировны, так же, как и я, за эти годы весьма располневшей. Она была в темно-зеленом платье, в фартуке чуть посветлее и в белой наколке.
Лео повесил шашку на крюк у дверей.
Мы расположились в углу ничем не покрытого большого, персон на двенадцать, дубового стола. Стулья тоже были дубовые.
Клеопатра Казимировна тут же принесла из расположенной рядом кухни чугунок со щами, а Жанета расставила деревянные плошки и ложки.
– Что будешь пить, квас или компот? – спросила Жанета.
– А что, другого выбора нет? – спросил я настороженно.
Зильберович наступил мне на ногу и подмигнул.
– Спиртного не держим, – сухо сказала Жанета.
– А, ну да, – сказал я, – вы, конечно, не держите. Зато я держу.
Я нагнулся за своим чемоданчиком типа дипломат, в котором лежала купленная еще во Франкфуртском аэропорту бутылка немецкой водки Горбачев.
– В этом доме спиртное вообще не пьют, – остановила меня Жанета.
О Господи! – подумал я с тоской, но ничего не сказал.
Зильберович толкнул меня коленом. Я его понял и попросил квасу, вкус которого уже слегка подзабыл.
Щи, к моему удивлению, оказались совершенно пресными, и я стал шарить глазами по столу.
– Тебе что-нибудь нужно? – спросила Жанета.
– Да, – сказал я. – Соли, если можно.
– Мы соль не употребляем, потому что у Сим Симыча диабет и бессолевая диета.
– А, да! – сказал я разочарованно. – Я не подумал. А у меня как раз солевая диета.
– Ну да, – добродушно засмеялась Жанета. – У тебя диета солевая и алкогольная.
– Вот именно, – подтвердил я. – И еще табачная.
– Кстати, – заметила Жанета, – у нас в помещениях не курят.
– Это ничего, – успокоил я ее. – Сейчас тепло, я и на улице могу покурить.
После щей дали перловую кашу с молоком, при котором отсутствие соли ощущалось меньше.
Клеопатра Казимировна подробно меня расспрашивала о жизни в Германии, о жене и детях, как мы живем, что делаем. Я объяснил: сын учится в реальшуле, дочка в гимназии, я работаю, жена помогает мне и ездит за покупками.
– Она научилась водить машину? – спросила Клеопатра Казимировна.
Я сказал, нет, не научилась, ездит на велосипеде.
– На велосипеде? – переспросила Жанета. – Но это же неудобно. Платье может задраться или попасть в колесо.
Я заверил ее, что эта опасность моей жене не грозит, потому что она в джинсах ездит.
– В джинсах? – поразилась Жанета. – Ты разрешаешь ей ходить в джинсах?
– Она у меня разрешения не спрашивает, – сказал я. – Но я не вижу в джинсах ничего дурного.
– Неточка у нас стала такая строгая, – заметила Клеопатра Казимировна не то с гордостью, не то извиняясь.
– Да, строгая, – твердо сказала Жанета. – Женщина должна ходить в том, в чем ей предписано Богом.
На это я заметил, что, по имеющимся у меня сведениям, Бог сотворил женщину в голом виде, а что касается джинсов, то их сейчас носят все, и мужчины, и женщины, и гермафродиты.
Я еще хотел что-то сказать по этому поводу, но Зильберович так наступил мне на ногу, что я чуть не вскрикнул и, меняя тему, деликатно спросил, почему ж это не видно хозяина.
– А он уже поужинал, – сказал Лео.
– Но потом он выйдет или мне лучше к нему зайти?
Жанета переглянулась с матерью, а Лео откровенно засмеялся.
– Сим Симыч, – сказала Жанета, – после ужина делами не занимается.
– Да, – сказал я со сдержаным недовольством, – но я же не по своему делу приехал.
– А он после ужина никакими делами не занимается, – повторила Жанета. – Ни своими, ни чужими.
– Да-да, старик, – подтвердил Зильберович. – Он сейчас тебя принять просто никак не может. Он сейчас словарь Даля заучивает, а потом будет Баха слушать, он перед сном всегда Баха слушает, он без Баха заснуть не может.
Я отодвинул кашу и встал. Я сказал:
– Вы меня, конечно, извините… В первую очередь вы, Клеопатра Казимировна, и ты, Жанета, но я такого обращения просто не понимаю. Я к вам в гости не набивался. У меня нет лишнего времени. Мне предстоит далекое и, может быть, даже очень опасное путешествие. Я к вам приехал только потому, что Лео очень настаивал. Я не спал ночь, я добирался до вас шестнадцать часов с пересадками…
– Ну, старик, старик, ну что ты раскипятился. – Зильберович схватил меня за руку и тянул вниз. – Ну добирался, ну устал. Так сейчас отдохнешь. Пока Нетка тебе постель приготовит, мы с тобой поболтаем… – Он опять подмигнул мне и скосил глаза на мой дипломат… – ляжешь, выспишься, а завтра разберемся.
Откуда– то сверху лилась тихая мелодия. Будучи большим знатоком музыки, я сразу узнал произведение Баха Хорошо темперированный клавир.
Проклятый Зильберович! Мало было ему привезенной мной Горбачева, так он еще 0.75 Бурбона потом притащил, говоря, что американцы считают Бурбон лучшим в мире напитком. Но они-то этот лучший напиток сильно разбавляют содовой, а мы неразбавленный заедали соленым огурцом.
Конечно, разбавлять такой напиток глупо и даже кощунственно, но мешать его с водкой, пожалуй, тоже не стоило.
С трудом разлепив глаза, я огляделся.
Я лежал на деревянном топчане с жестким матрасом. В каком-то странном помещении – то ли тюремная камера, то ли монашеская келья. В одном углу божница, в другом таз и деревенский рукомойник (неужели тот самый, который я видел лет двадцать с лишним тому назад в подвале у Симыча?). Малюсенькое окошко под самым потолком, а сквозь него врываются в помещение всякие премерзкие звуки. Какая-то сволочь стучит в барабан и дудит на визгливой дудке. Ну что за наглость! Ну разве можно в такую рань…
Я поднес к глазам часы и обалдел. Без двадцати двенадцать, а я все еще дрыхну. И это в доме, где хозяин и все его помощники работают с утра до вечера.
Господи, ну зачем же я столько пил? Ну почему я не могу, как люди, как американец какой-нибудь, налить немножко в стакан, разбавить содовой и вести спокойный такой, уравновешенный разговор о Данте или налогах?
Впрочем, и у нас разговор был по-своему интересный. Лео сначала важничал и скрытничал, а потом, наклюкавшись, кое-что выболтал о их здешней жизни.