- Никаких театров, - отрезал Дзанни. - Ты будешь артистом цирка.
- Ишь, чего захотели!
Я сплюнул с особенным шиком, двойным плевком, попав прямо на лаковый ботинок учителя.
- Ну что ж, придется выбить из тебя эту дурь, - заметил он и с поразительной меткостью плюнул на мой ботинок.
Этот неординарный ответ Дзанни убедил меня больше всяких слов.
Новостью я немедленно поделился со всей спальней. Не объяснить, что сделалось с мальчишками, стоило им услышать про цирк! Если бы я сказал, что меня берут в рай работать ангелом, это бы не произвело большего впечатления. Все хохотали, уткнувшись из осторожности в подушки, махали руками, изображая акробатов, тихо лаяли, пытались стоять на голове. Только Петька Мушкетик плакал - он единственный из нас был в цирке и поступил в детдом недавно. Меня поздравляли. Цирк - это не какой-то там Большой театр, это всем понятно и так весело!
...Сон той поры, навязчивый и тревожный:
"Цирк! Цирк! Цирк!" - цвиркает на толом сухом дереве черная птица. Подойдешь ближе, и оказывается, что не птица это, а Дзанни. Глаза-то его: сине-зеленые в золотом ободке. Меня не обманешь!..
Под Новый год он повел наш класс на утренник.
Огромное чудовище с трескучим, развеселым оркестром на спине, полыхающее чешуей, украшенное лентами, флажками, гирляндами, - чудовище разверзло пасть и проглотило меня.
Цирк!!!
...Лошади с развевающимися плюмажами мчались по желтому кругу. Человек играл, как целый оркестр. Красавица в золотом парила под куполом на тоненькой проволоке. Дрались петухи. Медведи нянчили собачек. Умный слон считал до десяти. Отважный лилипут укрощал дикого титра. Фокусник творил из воздуха воду. Кто-то голый танцевал "смертельное танго" в объятиях удава. Кто-то угадывал мысли на расстоянии. Пели, глотали шпаги, жонглировали факелами, проваливались в никуда и появлялись из ниоткуда...
Я хохотал, стучал ногами от восторга, хватался за живот со стоном: "Во дает! Во мужик!" Я уже верил в цирк, как в идола, и готов был ради него на любые жертвы. Лишь бы только длилось вечно это веселье, не смолкал плеск аплодисментов и гром оркестра, иначе... Что иначе? Не знаю, что именно, но мерещилась какая-то катастрофа во вселенских масштабах.
В конце представления, когда казалось, что ничем рассмешить уже невозможно, на арену под барабанный бой вышел клоун в широченных штанах, громадных ботинках и колпаке с бубенцами. С самого начала этот парень потешно встревал во все номера - дергал акробаток за ноги, строил рожи дядьке, который объявляет, дразнил тигра и убегал с визгом - в общем, старался вовсю. Напоследок он, видимо, решил отмочить какую-то особую шутку. Так и случилось. Клоун заиграл на маленькой гармошке "До чего же хорошо кругом!" Вслед за этим на арену важно вышла большая пятнистая свинья с портфелем на шее. Мы скатились на пол от смеха. Ясно: клоун был учитель, а свинья вроде как плохой ученик. Последнее Гаргара (так ее звали) доказывала с блеском - валялась в опилках, рылом опрокидывала громадную чернильницу и не хотела мыть копыта. Наконец клоун плюхнулся перед ней на колени и спросил.
- Ну-ка, Гаргара, ответь: ты хочешь стать отличницей?
- Ишь, чего захотели! - прохрюкала вдруг свинья.
- Дзанни!!! - с восторгом завопили мальчишки, и зал тоже закричал и захлопал, а мой Дзанни сделал круг кочета, ведя за собой Гаргару и подмигивая в нашу сторону.
Вот, оказывается, кто был Клоун! И я буду клоуном, но только с флейтой. Может быть, мы будем выступать с ним вместе, и свинья с нами? Может быть, он, чувствуя старость, решил подготовить себе замену? Я надену его широкие штаны, колпак и ботинки, буду свиристеть на флейте, а зрители будут хохотать...
Мысль эта пришла в голову не мне одному. Все ребята думали так и просили только об одном - не забывать о них на вершине славы. Так, еще ничего не умея, я уже почувствовал себя артистом.
Но недолго продолжалось счастье. Пришлось вкусить зависть и недоброжелательство. Виною была моя проклятая щербатость. Однажды я вышел к доске и произнес:
- Корабль одинокий нешется, нешется на вшех парушах...
- Не сметь коверкать великий русский язык! - заорала учительница. Тебе в лесной школе надо учиться, коробки клеить!
- Но я же жнаю штихотворение! - выкрикнул я, чувствуя горячие удары в висках.
Бледно-розовые губки учительницы вытянулись, чтобы произнести привычное "урод" или же "ублюдок", но я опередил ее, объявив с торжествующим злорадством:
- А меня ждешь шкоро шовшем не будет! Меня ушыновят!
- Усы-но-вя-а-а-т?! - тоненько воскликнула учительница и, как укушенная, сорвалась со стула. - Ах, усы-но-вя-а-а-т?
Робость, присущая совсем молодому и неопытному воспитателю, все-таки остановила ее, не дала избить меня по-настоящему, как это делали, например, физкультурник Горохов и завуч Гнущенко. Учительница вцепилась мне в плечи острыми, как у ведьмы, коготками, к стала трясти, гнусаво выпевая: "Усы-но-вя-ат? Усы-но-вя-ат?!" Класс с восторгом наблюдал экзекуцию. Наконец я не вытерпел и крикнул:
- Дура!
- Ах ты паршивый, мерзкий урод! Да ты не то что на семью, ты на жизнь не имеешь права!
Меня как будто хлестнули ремнем по сердцу: "Не имеешь права!" Как же это? Почему?! Не помня себя от бешенства, я зажмурился, оскалился и издал дикий вопль, особенно рассмешивший всех. Класс взорвался криками ликования, а учительский прихвостень Бережков взвыл:
- Ну вылитая свинья Гаргара!
Все подхватили:
- Похвиснев - свинья!
- Гаргара ты наша, хрюкни!
Сжав кулаки, я бросился на Бережкова:
- Убью, пашкуда!
Вспыхнула зверская детдомовская драка. Учительница вскочила на стул и заголосила:
- Де-фек-тивные-е! Мазурики чертовы! Урки потенциальные-е!
Били меня крепко и даже, кажется, ногами, но я не сдавался. Спасибо Котьке - он догадался опрокинуть на дерущихся парту. К тому времени я уже потерял сознание.
...Провал. Мрак, словно под крылом птицы. Она несет меня, слепого и беспомощного, неизвестно куда. Я сплю, зарывшись в птичий пух, и слышу во сне флейту...
...И только что землю родную завидит во мраке ночном, опять его сердце трепещет... и очи пылают огнем...
Из больницы я уже не вернулся в детдом - Дзанни усыновил меня.
Ах, проспект Чернышевского! Любимое место мое в этом городе да и во всем мире, пожалуй. Дзанни до сих пор живет в нашей старой квартире, в том самом доме на теневой стороне, где полуподвальный магазинчик "Канцелярские товары". Прогуливаясь по бульвару, можно легко отыскать наши два окна узкое прямоугольное и полукруглое, над аркой.
По вечерам здесь, в подворотне, можно встретить пугливого пьяного или девицу с наивно-бессмысленным личиком начинающей проститутки. Во дворе стоят всегда переполненные мусорные баки, навечно притулился у стены ржавый "Запорожец" без колес, и тянет из подъезда сыростью и кошками...
Ларчик с драгоценностями - вот что напоминала квартира Дзанни. Она была двухэтажная, оклеенная шелковистыми обоями и наполненная удивительными предметами. Чучело орла служило хозяину вешалкой: на голову он нахлобучивал шляпу, на лапы вешал пальто, а в клюв всовывал зонтик. Возле огромного зеркала стоял футляр от виолончели - в нем хранились старые журналы и жила мышь. Под потолком висели колокольцы, издававшие сами по себе чудесный звон - тоненький такой, веселый... Тут все было волшебное, ласковое, уютное - и диван, покрытый мягкой белой шкурой, и полосатые, как зебра, драпировки, и афиши, и веера, приятно пахнущие чем-то заморским, и портреты, и книги, и рояль, по сравнению с которым наш, детдомовский казался замухрышкой и босяком.
...Я вижу себя мальчиком с забинтованной головой в новом, подаренном Дзанни костюме. Мальчик, оробев среди невиданной роскоши и все еще не веря в чудо, вдруг и навсегда осознает, что этот мир - его мир. Ему кажется, что когда-то, до рождения, он уже жил среди красивых вещей, умных книг и прекрасной музыки. Это открытие наполняет его счастливой гордостью, и он чувствует себя принцем, вернувшимся домой после долгих лет скитаний...
Дзанни жил один. Я не смел спросить, почему у него никого нет, и неведение это питало мои фантазии. Он играл в них то роль несчастного отца, чей сын убит на дуэли, то еще более несчастного мужа, чья молодая красавица-жена скоропостижно скончалась от насморка.
Первые недели нашей новой жизни Дзанни словно бы забыл о флейте, предоставив мне полную свободу. Я не преминул бы воспользоваться ею, не случись со мной странной перемены. Сердце мое, озлобленное, черствое маленькое сердчишко, не могло простодушно радоваться ничему. Ядовитое подозрение, что на самом деле я ни на что "не имею права", мешало этому. С другой стороны, я был уверен, что я "имею право". Как быть? И я решил, что даром есть хлеб Дзанни не стану, и придумал, как отплатить за его доброту, - взялся вести домашнее хозяйство, довольно, признаться, запущенное.
Юродская, злая, мелочная мыслишка! За ней ведь ничего не стояло, кроме намного желания, чтобы Дзанни не просто по-доброму относился ко мне, а еще и прощения попросил... за все - за то, что мать меня бросила; за колотушки детдомовские; за голодуху; за тараканов в столовском борще; за то, что я был "урод", "идиот", "дефективный", "олигофрен".
