Но бессонная хлебная ночь не прошла даром. Во мне назрела мрачная решимость. Я возглавлю революцию, чтобы очистить сердце от Надюшиных измен, чтобы уж наверняка всех её бывших любовников настигла справедливая кара. Нагайку омоновца я сменил на булыжник революционера.
Мы стояли дружной стеной против бесов на конях. Их лошади всхрапывали и переступали копытами. Сегодня на них броники и сферы. Я оглядел товарищей по борьбе. Крепкие ладные рабочие в кожанках, угрюмые бородатые крестьяне в лаптях, такие здоровенные, обкурившиеся матросы. В сердце затеплилась тёрпкая нежность. Родненькие мои, неужели вас сегодня будут стегать нагайками по здоровым белым спинам! Проклятые сатрапы!
В моих дрожащих руках листовки, а на меня мчится лавина проклятых омоновцев и хлещут нас, не жалея наших прекрасных тел. Дрожь охватывает мой юный организм, я не хочу умирать, только не так. Только не сегодня, когда Надысенька ждёт меня без трусиков в ближайшем подъезде, чтобы поиметься по-собачьи. Неужели я никогда не схвачу костистыми лапами её мягкие бёдра, не увижу её нежных затраханных глаз.
Я кидаю в набегающую конную волну пачку листовок, и некоторые из всадников падают. Неужели мы убиваем их! Даём отпор проклятым прислужникам антинародного режима. Но тут меня сбивает с ног есаул Антонов, ярый контра и враг народа. Я падаю лицом вниз, а его конь пробегает по мне, от ног к голове. Он бьёт меня копытом по копчику, а другим тяжёлым подкованным копытом наступает на голову. Теряя сознание, я понимаю, что конь оставил чёткий отпечаток в истории моей головы. Мой мир гаснет. А когда прихожу в себя, вижу вокруг товарищей по партии. Ласковое лицо Троцкого, дружелюбное Сталина, преданное Зиновьева и благородное Каменева. Я смотрю в их чистые ангельские лики, и у меня встаёт на них вся нерастраченная нежность моей необъятной души. Милые мои парни. Но ведь не скажешь им это. Неправильно поймут и задница неделю болеть будет.
Революция шла своим ходом, а поезд бежал своим бегом, когда я возвращался из ссылки.
Матрос, громадный и крепкий, с большими красивыми руками, ласково разбудил меня.
— Владимир Ильич, просыпайтесь, мы приехали. Пора на БТР.
Я пощупал свою голову, бритую сверху заросшую на подбородке и сказал:
— Пойдёмте, голубчик. Мировая революция ждёт нас.
Подо мной целый океан людей, моих замечательных соратников. Я влез на БТР, и мне казалось, что ветерок шевелит мою несуществующую шевелюру.
— Товарищи, — немного картавлю я. — Вот и настал великий день революции.
Толпа воодушевлённо зааплодировала, я подождал пока утихнет и продолжил.
— Нет больше сил терпеть, товарищи.
— Нет уже, Владимир Ильич, нету моченьки нашей терпеть, — заорали снизу. — Хоть бы кто додумался биотуалеты поставить.
— Да, — крикнул я. — Мы долго терпели, но теперь нашему терпеливому терпению пришёл конец.
Я взволнованно сжал в кулаке свою чёрную вязаную шапочку.
— Царя на мыло, товарищи!
Толпа одобрительно зашумела.
— Цариц на шпильки, царевича на тапки!
— Точно, — закричали бравые матросики, уже нюхнувшие кокаина. Все как на подбор, косая сажень в плечах, приятно посмотреть.
Я кивнул.
— Землю картошке, фабрики матрёшке!
Толпа одобрительно улюлюкала.
— Каждой тваре по паре! Каждой бабе по шали!
Революционно настроенные массы бурно аплодировали.
— Но главное… — наступал серьёзный момент. На моём лице проступила торжественная суровая строгость. — Царь подлец сделал страшное. Вы все понимаете о чём я.
Толпа угрюмо притихла. По мрачным лицам видно, что все уже догадались, о чём речь. Передо мной стояла суровая группа революционных рабочих. Кулаки судорожно сжаты.
— Царь… — слова застряли у меня в горле. — Царь отказался быть нашим сатрапом, душителем свободы и отрёкся от престола!
— Позор! — заорали в толпе. — Кто теперь будет нас душить! Кто будет нашим сатрапом! Кто коварно похитит нашу свободу!
На меня смотрели тысячи умоляющих лиц. Я прижал руку к сердцу.
— Не бойтесь, мои любимые. Я не оставлю вас во мраке и отчаянии! Я буду вас душить, не жалея себя! Вот этими вот руками, гнобить вас буду! Вы уж у меня не забалуете.
Люди расплылись в улыбках. Даже суровые матросы смахивали с лиц счастливые слёзы радости. Толпа взорвалась криками восторга.
— Братишечки, родненькие вы мои, — заорал я, перекрикивая ликующих людей. — Пойдёмте и убьём их всех! Ура!
— На вилы господ! Жечь их, рубить, кромсать. — Один из матросов разорвал на себе матроску: Смерть царю! Долой временное правительство — подхватили солдаты.
Так произошла революция.
Мы с моей любимой Надюшечкой, кувыркались вначале в Зимнем дворце, потом в Смольном, потом в Кремле. Везде мы отметились. Снова накинулось на нас ненасытное беспредельное счастье.
Судьба преподносила приятные сюрпризы. Однажды в мой кабинет в Кремле постучал солдатик с чайником.
Кипяточку, Владимир Ильич? — весело поинтересовался грязный, худенький мужичок с бородой. Видно, что обычный срочник, из крестьян.
— Непременно, обязательно кипяточку, — говорю я.
Солдатик плещет в стакан белую жидкость, и мы залпом выпиваем горячительный напиток. Я крякаю и занюхиваю рукавом. Конечно, кипяток без хлеба — деньги на ветер, но всё лучше, чем ничего.
— А ты из какой губернии будешь, голубчик? — спрашиваю я его, хитро прищуриваясь.
— Так тамбовские мы, — простодушно отвечает солдатик.
— А ты случайно, не из такой-то деревни? — спрашиваю я.
— Точно так, — отвечает он, — Иван Волков меня зовут.
Я снял свою чёрную вязаную шапочку и вытер ею пот. В разгрузке стало жарко. Чёрт с ней. Я скинул её и остался в привычном камуфляже. Вот он, тот самый гадёныш, который обесчестил мою в целом вполне невинную девочку.
Я беру его под руку и увлекаю в коридор. По пути ненавязчиво нащупываю любимый маузер на боку.
— Пойдём, выйдем во двор, голубчик, а то здесь что-то жарковато. Кстати, у тебя наверняка красивое белое тело?
— Ну что вы, Владимир Ильич, я уж месяц не мылся, да и раньше был загорелый.
— Ну ничего, ничего, — успокоил я его, выводя во двор и ставя к стенке. Я вытащил свой чёрный большой маузер и направил ствол прямо в его открытый в крике рот. — Тебя после обмоют, — и нажал на курок. На стену ляпнулся бело-розовый узор. Красиво!
Революция шла по плану. Мы любили с Наденькой друг друга на кожаных диванах Кремля. Я регулярно вычёркивал из списка ненавистные имена: Ржевский, Гумилёв, Романовы. Мы были счастливы. Но всему приходит конец. Любовные игры подорвали моё здоровье, и теперь я отошёл от дел. Сидел на даче, вспоминая былые славные деньки.
— Наденька, я скоро умру, — сказал я, сидя в кресле, укутанный пледом. Силы, потраченные на революцию уже не вернуть. Впрочем, она не прошла даром. Я расстрелял всех её любовников. — Скажи мне как на духу. Кто у тебя был самым лучшим мужчиной в твоей жизни?
Так захотелось услышать перед смертью ласковое нежное слово. Надя мягко улыбнулась, глядя на меня. Её глаза подёрнулись мечтательной дымкой.
— Дорогой мой, Володькя, товарищ по партии и родной мой человек. Раньше я не хотела огорчать тебя, но теперь, на пороге твоей кончины, я могу открыть тебе тайну. Самым лучшим мужчиной в моей жизни был молодой горячий грузин Иосиф Сталин.
Я схватился за сердечко и жалобно застонал.
— Доктора, впрочем нет, зови Фотиеву.
— Лидочка, — еле слышно сказал я секретарю. — Пиши. «Завещание Ленина. Приказываю, Сталина Иосифа Виссарионовича…». На этом моя умная головушка, бритая на черепе, небритая на подбородке, поникла навсегда. Наденька сказала, тихо вздохнув.
— Какой великодушный человек.
Все решили, что этим завещанием я оставляю Сталина своим преемником.
Такой вот грех.
