— Удовлетворительно, с вашего позволения.
— Я напишу вашему председателю. Вас надо отправить на переэкзаменовку.
— Господи, да за что же, с вашего позволения?!
— Дорогой товарищ! С тех самых пор, как Господь Бог начал сотворять животных, улиток он выпускает только в гермафродитном варианте.
— А не мог, с вашего позволения, Божий ОТК все же проморгать брак?
Седая дама расхохоталась генеральским раскатистым смехом, и представление закончилось. Барышня Серебряная кисло улыбнулась.
— Вы пойдете обедать? — спросил я. Она глянула на часы. Зеленый попугай подковылял к краю стола и подставил мне головку с авторучкой. Я взял ее, написал в блокноте, лежавшем на столе: «Если не пойдете со мной, я начну признаваться вам в любви. Вслух!» И произнес:
— Симпатичная птичка. Как ее зовут?
— Уильям, — сообщила барышня Серебряная убийственным тоном и обратилась к седовласой коллеге: — Госпожа Бенешова, можно мне уже пойти обедать?
Седовласая дама оценила меня сквозь очки. Я одарил ее эффектной улыбочкой.
— Конечно-конечно, девочка, — сказала дама. — Черепашек вы уже зарегистрировали?
— Еще нет.
— Тогда я сама это сделаю.
— Спасибо, госпожа Бенешова.
Барышня Серебряная встала, попугай гортанно запротестовал.
— Не ревнуй, Уильям! — одернула его Серебряная. Птица довольно закудахтала и принялась, подражая дудке, исполнять «Марш кадетов». Барышня Серебряная мельком погляделась в большое зеркало на стене, прошлась рукой по своей вихрастой головке и двинулась вперед в ритме марша.
Я тронулся за ней, не в силах оторвать взгляд от ее изумительной попки.
— Ну и нахальный же вы тип! — подначила она меня на лестнице.
— Я лишился свободы выбора. Меня неудержимо влечет к вам.
— Надо же! Я вчера сказала, чтобы вы отправлялись к барышне Каэтановой.
— Вы что, не понимаете, что требуете от меня невозможного?
— Послушайте… — произнесла она и остановилась. Какой-то торопыга налетел на нее сзади, обнял куда сильнее, чем было необходимо, если судить по силе столкновения, и вежливо извинился. Июльское солнце плавило улицу, и барышня Серебряная в своем желтом платье казалась почти негритянкой.
— Послушайте, — повторила она. — Что я действительно не люблю, так это разбивать чужие отношения.
Я знаю, что вы чудо, барышня Серебряная, сказал я про себя, а вслух проговорил:
— Не было никаких отношений. Во всяком случае с моей стороны.
— Тем хуже. Кто мне совершенно отвратителен, так это мужчины, которые хотят только попользоваться, а обязательств на себя не берут.
— Я не хочу вами попользоваться, а обязанным вам готов быть всю жизнь до самой смерти!
— Я не о себе. Я о вашей девушке.
— Она больше не моя девушка.
Серебряная помрачнела и отрезала:
— Значит, у вас сейчас вообще нет девушки!
Мы свернули на Вацлавскую площадь. Из магазина грампластинок раздался голос вчерашнего саксофона-баритона.
— Слышите? Конипасек!
— Конопасек, — исправила она меня и вздернула подбородок. Никогда раньше мне не приходилось видеть ничего более прекрасного, а зрение у меня было острое.
— Можно мне хотя бы задать вам один вопрос?
— Пожалуйста.
— Почему же тогда вы согласились вчера на свидание со мной?
Она молчала; только упрямо стучала каблучками своих коричневых туфелек.
— Почему, барышня Серебряная?
Мой заданный вкрадчивым тоном вопрос явно проник ей в душу. Она пожала плечами. Одно из них выскользнуло из декольте — Господь Бог изготовил его из светло-коричневого бархата.
— По глупости, — бросила она. — Я же не знала, что вы такой сумасброд.
— Вы не настолько глупы, барышня Серебряная.
— Я всего лишь человек. Иногда я делаю что-нибудь, не подумав.
— Я тоже. Например, в случае с Верой.
— Ну хорошо, — сказала она и снова остановилась. — Но вы хотя бы представляете, каково ей сейчас? Представляете, каково это: любить того, кому на вас наплевать?
Она уставилась на меня широко распахнутыми черными глазищами, и я подумал, что, говоря так, она исходит из личного опыта. У подобной девушки можно было предполагать богатый личный опыт в данной области знаний.
Я заглянул в антрацитовую бездну.
— Определенно начинаю представлять.
— Вы обязаны обставить все как-нибудь прилично, если уж вы ее не любите, — поучала она меня на углу Водичковой улицы, словно очаровательная проповедница. — Дайте ей время, чтобы она могла найти утешение.
— А как же я? Мне вы дадите время? Я тоже нуждаюсь в утешении.
— Вы быстро утешитесь.
— Нет не быстро! Это Вера быстро. Я выступаю за coup de gräce. По-моему, в такой ситуации лучше выхода не придумать.
Барышня Серебряная сосредоточенно нахмурилась.
— За что вы выступаете?
— За coup de gräce.
— Простите, я не владею иностранными языками.
— За удар милосердия.
Антрацитовый взгляд остановился на мне, и я увидел в нем затаенный черный умысел.
— А что бы вы сказали, нанеси я вам удар милосердия?
— Нет, только не это!
— Вот видите!
— Вижу и признаю, — сказал я и предложил деловито: — А давайте заключим соглашение? Я буду еще какое-то время утешать барышню Каэтанову, а барышня Серебряная все это время станет утешать меня. Хотите?
— А что будет потом?
— Барышня Каэтанова выйдет за режиссера Геллена, который обхаживает ее уже почти год, но пока безрезультатно, а я…
Я намеренно сделал паузу. Я ждал: вдруг она не выдержит?
И она не выдержала.
— А вы?
Я молчал. Целых несколько секунд ей удалось не раскрывать рта, но в конце концов она проговорила голосом, в котором тщеславие боролось с самообладанием:
— Так что же вы?
Я заглянул в антрацитовые глубины и сказал как можно более печально:
— Судя по тому, как смотрю на вас я и как смотрите на меня вы, мне потом останется только повеситься.
Тут уж она не удержалась от смеха.
— Ну и клоун же вы, господин редактор! А ведь на самом деле мы с вами обсуждаем очень важные вещи.
— Не спорю.
— И я правда не люблю наглецов. Правда не люблю!
И тем не менее я по-прежнему верил, что в данном вопросе она не являет собой исключение, подтверждающее правило, и что все обстоит ровно наоборот.
Я поднял в присяге три пальца.
— Я исправлюсь. Я больше не буду наглецом. Но вы должны протянуть мне руку помощи. Пойдете со мной сегодня вечером туда, где соберутся интересные люди?
— А может, эти люди интересны барышне Каэтановой?
— Она сегодня днем снимается на «Баррандове», а вечером у нее спектакль.
— Бедняжки балерины, — пожалела ее Серебряная. — Их возлюбленные всегда могут оторваться в свое удовольствие.
— Но мы-то с вами будем в большой компании, то есть под присмотром. Да к тому же на вилле у моего шефа.
— У вашего шефа?
— Да. У того самого, который вам кажется таким сексапильным.
Она задумалась. Мне казалось, что ее глаза без радужек рассыпают крохотные искорки любопытства. Не так уж, значит, всесильна ее нелюбовь к литераторам. Да и не приходилось мне еще встречать женщину, которая не интересовалась бы людьми искусства. А если реализовать этот свой интерес она может, только отпуская шуточки о шефовой сексапильности, то и флаг ей в руки.
— Вы же видели его всего пару минут на пляже, а в торжественной обстановке мой шеф — это просто…
— А во сколько там надо быть? — перебила она меня.
— Ну, — начал я осторожно, — я мог бы ждать вас в пять у Национального…
Внезапно барышня Серебряная энергично замахала рукой и закричала:
— Господин профессор!
Я посмотрел туда, куда указывала ее почти шоколадного цвета рука. В ближайший к нам пассаж как раз сворачивал Вашек Жамберк — в той же отталкивающего вида модной кепочке на голове, что и шеф в воскресенье, и с несчастным выражением на лице. Любовь явно действовала на него удручающе. Он обернулся на волшебный голос барышни Серебряной и, побагровев за считанные доли секунды, сорвал с головы кепку.
— Здравствуйте, Ленка, — проблеял он.
— Привет, — сказал я. — Вот это встреча, а? Представляешь, иду на обед — а тут как раз твоя студентка. Я ее уже пригласил. Она составит нам компанию.
— О-очень рад! О-очень! — пока Вашек заикался, барышня Серебряная будто хлестала меня двумя угольно-черными хлыстами, одновременно пытаясь вставить хотя бы слово. Но потом передумала и обратилась к моему другу с вопросом:
— С вами уже все в порядке, господин профессор?
Из-под багреца на лице Вашека проступил пурпур.
— Да, разумеется. Ничего серьезного со мной не произошло. Я пережил тогда такой… такой волнующий момент… такой…
